Положение было действительно очень тяжёлым, они сделали всё, на что была способна медицина, использовали самые крайние средства и малейшие шансы, но, видимо, этого было уже недостаточно. Удивительным для всех них было то, с каким мужеством боролся за свои последние часы этот старик. Он ждал из последних сил Веру и Льва, он просто не мог уйти, не сказав им самого важного. Он держался, заставляя себя прожить хотя бы ещё несколько минут, но сил для борьбы у него оставалось всё меньше и меньше.

Лев сидел в коридоре, выкрашенном в светло-салатовый цвет, хрустел от напряжения костяшками пальцев, а в голове звучали гулкие пустые удары, отдававшиеся физической болью во всём теле. По горлу прокатывались спазмы, обжигающей волной захватывающие гортань и уходящие куда-то глубоко внутрь.

Белые потолки, халаты докторов, двери и оконные проёмы слегка пахли новой краской, вместе с этим стоял нестерпимый дух нашатыря и ещё каких-то лекарств, смешавшихся в один стойкий больничный запах. Мёртвую тишину нарушали редкие шаги сестёр, грохотом раскатывающиеся по светлым каменным плитам реанимации. Тишина давила на уши, кричала, разрезая студенистую неподвижность гудением продольных электрических ламп в коридорах под потолком. Безликие белые двери накрепко спрятали за своими запорами людское страдание и горе.

Время тянулось бесконечно, не нарушаемое ничем. Лев по-прежнему сидел на стуле у стены, ожидая появления Веры, но когда она показалась из-за дверей, то сердце его невольно сжалось от сострадания и боли. Она выглядела маленькой старушкой, согнутой и убитой беспредельным горем. В её лице не было ничего живого, вместо него была застывшая маска отчаяния и безнадёжности.

— Он ещё жив, он ждёт тебя, Лёвушка, ступай, — прошептала она одними губами и почти упала на скамейку рядом с ним. Лев протянул руку, чтобы помочь ей, но она отвела её и умоляюще повторила: — Не медли, ступай, он ждёт только тебя.

Когда Лев появился в палате у Натаныча, он не сразу его узнал. Тёмное осунувшееся лицо с заострившимися скулами, серо-жёлтые синяки под глазами, близко проступившая сетка сосудов и выражение полного торжественного спокойствия. Лев остановился, не дойдя до кровати больного несколько шагов. Веки Натаныча дрогнули, и глаза открылись.

— Подойди ближе, Лёвушка, — запёкшимися губами прошептал он, — иначе ты ничего не услышишь, и получится, что я зря тебя столько времени ждал.

Лев шагнул вперёд, сел на прикроватный стул и взял Латунского за руку.

— Старый лис! Что это ты надумал? — спокойно проговорил он, тщетно стараясь скрыть боль в голосе. — Мы за тебя перепугались. Давай теперь выбирайся скорее, мы тебе будем помогать.

— Не трать времени попусту, Лёвушка, у меня его и так в обрез. Я сам врач и всё понимаю не хуже твоего. Я боюсь не успеть, поэтому не перебивай меня, пожалуйста… Я позвал тебя по очень важному для меня делу. Прости, мне так будет удобнее, — сказал он, снова закрывая глаза и пытаясь таким образом сэкономить остаток сил. — То, о чём я тебе хочу рассказать, не известно никому, ни одному живому человеку на свете, — продолжал он с закрытыми глазами, еле шевеля слипшимися пересохшими губами, — мы с Верунчиком прожили больше пятидесяти лет, с одной стороны — это огромная цифра, с другой — словно один миг. Не успеешь обернуться, а уж и нет его, словно и не было никогда.

Натаныч на короткое мгновение замолчал, переводя дух, а потом, словно боясь не успеть рассказать всего, судорожно вздохнул и через силу продолжал, чувствуя, что времени остаётся всё меньше:

— Все эти годы я любил её беззаветно, ты знаешь сам, но есть у меня на душе грех, который ничто не властно искупить, даже моя никчёмная смерть.