— Тебя зовут Двадцать шестой. — Теперь голос был мягче, но все еще явно мужским. Он замер во мраке, боясь шевельнуться, внезапно его охватила дрожь. — Ты принял то, что должен получить новое имя. Это первый шаг. Тебя зовут Двадцать шестой.

— Меня зовут… — ему пришлось сглотнуть, прежде чем выдавить из себя слова. — Меня зовут Двадцать шестой.

Какой сейчас год?

Он облизал губы в страхе утратить те жалкие позиции, которых ему удалось достичь.

— Я не знаю. Клянусь, не знаю. — Это была правда, хотя она далась ему не сразу, ведь он не знал, было ли теперь достаточно одной правды. Из-за нарастающей паники он сильно прикусил губу. — Но я хочу узнать. Я хочу знать год. Какой сейчас год?

Пауза затянулась куда дольше обычного. Голос вернулся, когда он уже набрал воздух в легкие, чтобы снова спросить.

Сейчас год Четыре-ноль-шесть.

Эти слова ничего ему не говорили. Он не знал, следует ли ему отвечать:

— Сколько мне лет?

Хронологически тебе пятнадцать стандартных терранских лет.

Его чуть не разобрал смех. Он же почти ребенок. А он столько времени считал себя стариком. От одной только мысли его затошнило.

Встань, Двадцать шестой.

Несмотря на тошноту, он сделал, как приказано, привалившись к стене и используя ее в качестве опоры.

Открой глаза.

— Я…

Открой глаза.

Он моргнул. Дрожащие пальцы нащупали холодную мягкую поверхность открытых глаз. На них остались песчинки от его грязных рук. Ему пришлось снова сглотнуть. Во рту скопилась слюна.

Открой глаза.

— Но они открыты.

Двадцать шестой, открой глаза.

— Они открыты! Открыты!

Двадцать шестой, открой глаза.

Он застонал, разбивая кулаки в кровь о каменную стену.

— Они открыты!

Двадцать шестой, открой глаза.

И тогда, охваченный страхом, граничащим с первобытным ужасом, он постарался подчиниться. Он попробовал открыть глаза, которые и так были широко распахнуты.

Вот тогда он проснулся.

На этот раз пробуждение оказалось не таким медленным, как обычно. Он очнулся мгновенно, и первым делом у него вырвался крик. Свет вонзился в его глаза беспощадным поцелуем кислоты, которую заливают в глазницы. Он кричал, втягивая стылый воздух в сопротивляющиеся легкие.

Двадцать шестой, успокойся.

Ему казалось, что он плачет, но слез на лице не было. Его руки, словно стражи щитом, прикрывали закрытые глаза, пытаясь унять боль.

Двадцать шестой, успокойся.

— Я ничего не вижу. Слишком ярко.

Двадцать шестой, — вновь произнес голос, когда в голове начала пульсировать боль. — Успокойся.

Он приподнялся на дрожащих конечностях и, моргнув, осмелился взглянуть сквозь пальцы. Вновь хлынул слепящий свет, яркий, как огонь, выжигая глазные яблоки и струясь дальше по нервным окончаниям.

Он выдохнул бессловесный, бессмысленный поток брани, тяжело дыша, словно загнанное животное.

Двадцать шестой. Уймись.

Легко сказать. Едва только услышав скрежет открывающейся металлической двери, он слепо бросился к ней, выставив перед собой руку, чтобы ни на что не натолкнуться по дороге.

С зубодробительным грохотом он врезался во что-то металлическое, что-то высокое, издающее всепроникающий рев приводов, от которого у него разболелись десны. Столкнувшись с кем-то, он отлетел на каменный пол.

Шаги. Гулкие шаги, от которых дрожала земля.

— Я ничего не сделал, — он до сих пор не знал, правда ли это. — Только отпустите меня.

Двадцать шестой, — опять прозвучал голос в его разуме. — Встань, замолчи и открой глаза.