Конан вновь вдохнул медовый запах, подумав, что от этих цветов кружится голова - столь же сильно, как после кувшина доброго вина. Ощущение было знакомым и таким приятным! Прикрыв глаза, он впитывал чудесный аромат, изгонявший и все тревоги, и мрачные мысли, и осторожность, и заботы о будущем. С каждым мгновением ему становилось все лучше, все легче, пока белоснежные стены великого святилища не сомкнулись вокруг него, и глас Митры, долетевший от сияющего алтаря, не возвестил прощение всех грехов.

    Впрочем, голос тот принадлежал не богу и толковал вовсе не о грехах; очнувшись на миг от сладкого наваждения, Конан понял, что Рина сидит рядом с ним и тянет букет к себе.

    - Ты жадный! Дай же и мне понюхать!

    - Мне кажется, ты собрала столько цветов, что хватит нам обоим... пробормотал киммериец.

    Девушка рассмеялась; в серых ее глазах вспыхнули огоньки. Теперь они вдвоем приникли к чудесному букету и, чтобы было удобнее, Конан приподнял Рину, усадив к себе на колени. Теперь он чувствовал себя словно в раю аромат волшебных цветов смешался с пьянящими запахами девичьего тела, а нежные лепестки и бархатные пальцы девушки ласкали его щеки. "Что со мной? Что с нами?" - мелькнула тревожная мысль и тут же канула без следа. Конан был весел и пьян; его прелестная спутница - тоже.

    Она казалась сейчас очаровательней всех женщин земли, и киммериец внезапно понял, что они с Риной, крепко обнимая друг друга, лежат в траве, а изголовьем им служит охапка пурпурных цветов. Медвяный их запах придал особую сладость первым поцелуям; потом они стали обжигающими, как огонь, и губы девушки раскрылись, как два лепестка. Под ладонью Конана набатом билось ее сердце, набухал и распускался сосок на упругой груди, такой нежной, такой желанной... Он приник к нему ртом, ощущая, как дрожит, как трепещет тело девушки.

    Тихий возглас, волнующий, призывный... Руки Конана ласкали стройные бедра, гибкий стан, плечи, сиявшие теплотой розового мрамора... Они уже не лежали в траве; они парили над ней, погруженные в алую прозрачную дымку, невесомую и ласковую, что нежила их подобно волнам южного моря. Их кожу овевал ветерок, их плоть трепетала в предвкушении счастья, дивная мелодия разливалась вокруг - то звенели, играли хрустальные колокола, повелевавшие ходом звезд и движением человеческих сердец.

    Приятная истома охватила Конана. Сквозь наплывающее забытье он слушал шепот Рины, почти не понимая слов; кажется, она просила о чем-то? Нам нельзя торопиться... не надо, милый... не здесь, не сейчас... Он точно знал, что все произойдет здесь и сейчас, если... если у него хватит сил справиться с блаженной дремотой. Сон наплывал на него сладостным дурманом, покачивал, уносил в небесные выси - туда, где все тише и тише пели хрустальные колокола. Он чувствовал еще, как локоны Рины щекочут шею, ощущал приникшее к нему тело, сильное, гибкое и желанное, но необоримое медвяное забвенье надвигалось, укачивало, баюкало...

    "Цветы, - подумал Конан, погружаясь в дремоту, - волшебные цветы... Запах... Рина... Какие у нее нежные руки... какие..."

    Сколько же он проспал? По-видимому, недолго; и пробудили его не ласковые прикосновенья девушки. Руки, что быстро, но осторожно ощупывали киммерийца, были жесткими и грубыми, поросшими волосом, и пахло от них не медом и вином, а едким звериным потом.

    Конан застонал, пытаясь открыть глаза, потом, внезапно ощутив сильную и бесцеремонную чужую хватку, нанес вслепую удар кулаком. Он сел, судорожно нашаривая свои мечи, но их не было; и рука, привычно потянувшаяся к поясу, не нашла рукояти кинжала. Ремень тоже исчез; под пальцами вместо гладкой кожи бугрилась смятая ткань холщовой туники.

    Это заставило его окончательно проснуться.