|
Этот чудовищных размеров утес, простиравшийся на тысячи локтей, и в самом деле был отполирован не хуже камней стигийских пирамид, но, в отличие от их откосов, он не выглядел ровным. Поверхность отвесного склона будто бы состояла из округлых впадин и выпуклостей, и каждое из этих образований тянулось по вертикали на добрый десяток полетов стрелы, одновременно уходя влево и вправо на значительно большее расстояние. Впадины и выпуклости чередовались и шли чуть наискось; казалось, их нанесла поперек скалы огромная растопыренная пятерня, сперва пробороздившая гигантские канавы, а потом сгладившая их. Размеры впадин и округлых уступов меж ними были слишком велики, чтобы их представлялось возможным разглядеть с близкого расстояния; человек, рискнувший спуститься по белой стене, наверняка ничего бы не заметил. И, разумеется, они не помогли бы скалолазу добраться до дна.
Такого Конану еще не приходилось видеть. Он родился среди гор и провел в них детство; он не раз странствовал в горах, то выслеживая добычу, то скрываясь от погони; он знал и любил горы. В его представлении они являлись надежным убежищем, и чем круче и неприступней были их склоны, тем безопасней он себя чувствовал. Он был горцем, сыном гор, плотью от их твердой и несокрушимой плоти, и до сих пор полагал, что не найдется человека, который смог бы обогнать его, запутать и обойти в лабиринте ущелий и скал, среди заснеженных вершин и крутых перевалов. Но горы в его представлении были совсем не такими, как эта титаническая белая скала, что бесконечным чередованием впадин и уступов тянулась сейчас перед его глазами. Горы были гигантскими глыбами дикого камня, вознесенного к небесам; ни руки богов, ни людской труд не сглаживали их склонов, прорезанных трещинами, ущельями и каньонами, покрытых бесформенными валунами и выступами, засыпанных обломками и щебнем. Эта же белая скала, превосходившая высотой величайшие пики киммерийских хребтов, казалась Конану неестественной. Тем не менее, она ему что-то напоминала. Что-то очень знакомое, но никак не связанное с горами и утесами, с осыпями и расселинами, с перевалами и ущельями. Почти инстинктивно он сунул руку за глубокий вырез туники, провел ладонью по мощной выпуклой пластине грудной мышцы, потом пальцы его спустились к ребрам. Выпуклость, впадина... округлые, закованные в панцирь твердых мускулов, прикрытые гладкой кожей... Забавная мысль! Он с новым интересом уставился на скалу. Пожалуй, если б не это странное свечение, ее поверхность и в самом деле напоминала бы человеческую кожу. Теперь Конану чудилось, что она не чисто белая скорее, чуть розоватая... смугло-розоватая, если говорить совсем точно... В волнении он снова ощупал свою грудь и бок, словно собственное тело могло дать ему ответ на загадку; потом, вытащив руку, потер лоб. Кажется, Рина что-то говорила насчет этой скалы... что-то весьма удивительное... Обернувшись, он прикоснулся к плечу девушки, по-прежнему созерцавшей мрак на другой стороне провала. - Эта белая скала, что передо мной... Что ты о ней думаешь? Не поворачивая головы, Рина пробормотала: - От нее не исходит опасность. Надо следить за тьмой... да, за тьмой, Конан. Светлое нам не грозит. - И все же? На мгновение Рина прижалась щекой к его ладони, будто бы в молчаливой просьбе не тревожить ее по пустякам. Однако она ответила, и с первых же слов Конан припомнил все, о чем говорилось раньше, - там, на огромной ветви, с которой начался их полет. - Твоя скала - живая... словно живая, я хочу сказать. Но ты можешь не беспокоиться - она не вырастит зубы и не сожрет нас. Она... - Погоди, - перебил девушку Конан, - я ничего не понимаю. Живая или словно живая? В этом есть разница, как ты считаешь? - Вероятно. |
