Он взглянул на валявшийся на полу лист бумаги, выпачканный кровью, потом на меня — вопросительно. Я сделал жест, давая понять, что теперь лист можно брать совершенно спокойно. Отец наклонился, дотронулся до него указательным пальцем, но тут же отдернул руку.

— Ну, как же ты, все-таки, это сделал? Ты бы смог это сделать еще раз?! — взволнованно, нетерпеливо спросил он. — И еще раз?! Много раз?!

Он сделал несколько шагов мне навстречу и остановился почти рядом со стулом, на котором я сидел. Он спрашивал снова и снова, а его правая нога все это время стояла в луже подсыхающей крови, собравшейся на нашем стареньком паласе — настолько потертом, что она уже не могла в него впитаться. Он задавал свои вопросы и стоял в крови женщины, которая пришла вместе с ним. Он этого попросту не заметил, он был слишком занят мной. И когда я увидел это, то понял, что у меня все-таки будет отец. Пусть он будет притворяться, пусть ему будут нужны только мои способности, но он будет рядом со мной.

Скоро в квартиру приехали какие-то люди. Я никогда не видел их прежде, но они мне очень не понравились. Люди с крысиными глазами, мускулистые и подобострастные. Двое из них остались в квартире, а остальные увезли меня и отца. Через несколько дней, после того как отец закончил оформлять все необходимые документы, я навсегда покинул Казахстан. Уже много позже я узнал, что на самом деле официально я никуда не уезжал. Я погиб в автокатастрофе вместе с женщиной-сиделкой, которая везла меня в другой город, чтобы временно поместить в хорошую больницу. Машина сгорела дотла. Так что, по сути дела, Юрий Желкбаев-Котов давно в могиле. Sui generis, с тобой общается призрак. Хотя, sub specie aeternitatis, меня вообще никогда не существовало.

Я думал, что, уехав вместе с отцом, попаду в рай, но я оказался в аду. Эта комната, окно, зеркала на каждой стене, полуголые красавицы-медсестры, насмешки и презрение — все, чтобы я ни на секунду не забывал, кто я такой, все, чтобы моя ненависть никогда не иссякала… и на этом фоне он — такой терпеливый, такой ласковый, такой любящий. Но я принял этот ад, без него, без этой ненависти я был бы ни на что не годен и не был бы ему нужен. А потом я узнал, что все это было напрасно, и меня хотят заменить. После всего, что я сделал! Разумеется, я не мог этого допустить. Ну, а прочее тебе известно.

Вита отвернулась от монитора. Встав, она выпрямилась, разминая затекшую спину, потом неторопливо прошлась по комнате. Черчилль, беспокойно мяукая, скользил, словно тень, за ее правой ногой. Литератор сидел в своем кресле, подперев кулаком подбородок и глядя куда-то сквозь экран, очевидно, как и она сама недавно, находясь во власти воспоминаний. «Не делай скидку на возраст», — сказал он ей. Но этого не получалось, она все равно видела мальчишку — злого, одинокого, глубоко больного и безмерно несчастного. Вита могла бы посочувствовать ему — неудачному произведению искусства скульптора-природы, сведенной с ума человеком, но не пожалеть. Пожалеть можно было его растраченную впустую жизнь, его дар, принесенный в жертву гнилой и алчной душе, его чудесные знания и способность сливать воедино действительность и фантазию, обращенные в орудие убийства. Кто знает — сложись все иначе, Юра писал бы совсем иные письма или книги и открыл бы, что существует нечто не менее материальное, чем ненависть, но гораздо более ценное и нужное этому миру. Но, как и Наташа, он оказался не на той дороге. Еще один неудачливый бог. Болезнь, постоянное нервное напряжение и ненависть пожрали его без остатка.

Вита повернулась и запустила пальцы в свои взлохмаченные волосы, превратив прическу во что-то уж совсем невообразимое. Ярость поднималась в ней такими мощными обжигающими волнами, что на мгновение она даже испугалась. Она совершила огромную ошибку, придя сюда. Потому что она пришла не за тем человеком. Какой смысл ломать нож, нанесший тебе рану? Ломать надо руку, которая его держала.