Изменить размер шрифта - +
Летчик-испытатель должен что-то решать. За свое решение он будет нести всю полноту ответственности. Решение должно быть быстрым и обоснованным. Ну? Султан передает на командный пункт:

— Освободите полосу, буду садиться на тележке. Буксировщик заводит его к границе аэродрома, и малыш планер валится к земле. Именно валится, потому что такое снижение трудно назвать планированием.

Под фюзеляжем висят колеса. Уменьшить угол снижения нельзя — потеряешь скорость, и тогда упадешь, просто рухнешь на землю.

Ниже, ниже, ниже… Проверь скорость. Нормально. Еще немного, еще… Спокойно. Так, так, хорошо. Выравнивай.

И вот колеса коснулись земли. Планер угрожающе качнулся — пошел на нос. Ничего — выровнялся. Снова пошел на нос и опять выровнялся. Облако бурой пыли несется по летному полю. Несется со скоростью гоночного автомобиля. Машина неуправляема. Летчика мотает в кабине, того гляди разобьет лицо о приборную доску. Спокойнее, ты уже на земле. В какой-то момент над облаком пыли взлетают колеса. Сбросились-таки, проклятые. Сбросились в самый неподходящий момент. Теперь, может быть, все… Но ничего плохого не случается: планер, чиркнув лыжей по грунту, почти мгновенно останавливается, а тележка убегает в овраг.

Мне пришлось видеть Султана через пять минут после этого совершенно циркового приземления. Он сидел на траве и курил сигарету. Когда прибежали ведущий инженер и механик, сказал:

— Давайте быстренько выясните, в чем дело, и налаживайте тележку. До темноты успеем еще слетать. Давайте…

Мне пришлось расспрашивать Султана об этом полете через пятнадцать лет. Я напомнил ему, как он тогда спешил повторить вылет. Амет-Хан засмеялся:

— Ну что ж ты хочешь — молодой тогда был, глупый, вот и спешил. Теперь немного обождал бы. Теперь разобрался бы сперва. Впрочем, и тогда меня заставили обождать.

Мы сидим за обеденным столом. Я любуюсь руками Султана — его большие рабочие руки не знают ни минуты покоя, они все время в движении. Я думаю: Султан человек неожиданный, очень разный, притягательный человек. Недаром его все любят, особенно летчики. Ему легко прощают какие-то слабости (нет же на самом-то деле человека без греха!), потому, вероятно, прощают, что каждый знает — он человек преданный. Преданный работе, товарищам, небу…

Султан тоже думает о чем-то своем и вдруг говорит:

— А вообще-то первый вылет на новой машине — это всегда трудно. Другой раз всю ночь накануне не спишь. Думаешь, куришь, думаешь. Слетать-то я слетаю, а как слетать лучше? Это одно. И второе: все стараешься угадать, о чем она думает…

— Кто она?

— Как — кто? Машина… Непонятно? Ты не сердись. Рассказывать я не мастер. Рассказывать не моя специальность…

— Понятно, — говорю я, — ты тоже не сердись: больше не буду расспрашивать. Давай выпьем.

— За успех. За то, чтобы не было бессонницы.

— За успех — хорошо, за успех выпьем, а бессонница все равно будет. От этого не уйдешь. Это ведь жизнь.

 

8

Слово надо держать. Сказал: «больше не буду расспрашивать», значит, все. Значит, точка.

Но мне все кажется, что я не рассказал о Султане чего-то очень существенного, чего-то самого-само-го главного. И это сомнение приводит меня к другу и непосредственному начальнику Амет-Хана — заслуженному летчику-испытателю СССР Федору Бурцеву. Мы знакомы давно, и мне не нужно строить никаких предварительных маневров, чтобы объяснить цель своего визита.

— Какая главная черта Амет-Хана, чем определяется его характер, где то зернышко, из которого вырос Султан?

Бурцев отвечает не задумываясь: — Главное в нем — жадность…

И прежде чем я успеваю выразить свое недоумение столь странным и неожиданным ответом, Бурцев рассказывает мне историю, которую я постараюсь передать здесь с максимальной точностью.

Быстрый переход