Я бросила взгляд на часы: было уже поздно. Я хотела спросить о том прозвище, которое они мне дали. Я была удивлена и даже слегка польщена: они заметили меня, они выделили меня из толпы, они обо мне говорили. Я вдруг поняла, что тоже улыбаюсь. Мы обе улыбались — затаенно, несмело, как улыбаются люди, знакомясь при печальных обстоятельствах.

— Благоразумная Девушка? — повторила я.

— Да, такой ты нам кажешься, — она снова говорила в настоящем времени, словно Десверн был сейчас дома, словно он был жив или словно она не могла отделить себя от него. — Надеюсь, тебя это не обижает? Ведь правда? Да ты садись! — Нет конечно. Нисколько не обижает. Я тоже для вас и вашего мужа прозвище придумала. — Мне очень хотелось обращаться к ней на "ты", но сейчас я говорила не только о ней, но и о Десверне. Не будешь же называть просто по имени того, кто уже мертв, если, когда он был жив, вы даже не были знакомы. Сейчас мало кто обращает внимание на такие мелочи — все фамильярничают, но мне кажется, что это неправильно. — Я не могу сейчас остаться, я опаздываю на работу. — Я снова машинально посмотрела на часы — возможно, чтобы подтвердить, что спешу: я хорошо знала, который был час.

— Да-да, конечно. Если хочешь, увидимся позже. Приезжай вечером ко мне? Во сколько ты освобождаешься? Где ты работаешь? И как ты нас называла? — Она не убрала руки с моего плеча, и тон ее не был требовательным: в нем звучала лишь просьба — ни к чему меня не обязывающая просьба.

Если бы я отказалась выполнить ее, то, возможно, к вечеру Луиса уже забыла бы о нашей встрече.

Я не ответила на ее предпоследний вопрос — времени не было, — а на последний и подавно: сказать ей, что я называла их "идеальной парой", значило бы причинить ей еще большую боль, ведь, в конце концов, после моего ухода она снова останется одна. И я сказала, что, если она не против, я заеду к ней после работы, часов в шесть или в половине седьмого. Я спросила адрес, она продиктовала. Оказалось, она живет совсем близко. Прощаясь, я положила ладонь на ее руку, все еще лежавшую на моем плече, слегка сжала ее (мне показалось, что ей было приятно это пожатие, что она благодарна мне за него) и осторожно опустила вниз. Сделав несколько шагов, я поняла, что забыла спросить самое главное. Я вернулась к ее столику. — Послушай, я ведь не знаю, как тебя зовут.

Вот тогда-то я и услышала имя, которое не было названо ни в одной из газет, которого я не видела на тех страницах, где печатают извещения о смерти.

— Луиса Алдай, — назвалась она. И тут же поправилась: — Луиса Десверн. — В Испании женщины сохраняют свою фамилию после замужества. Возможно, сейчас она решила взять фамилию мужа в знак памяти и верности. — Хорошо, что ты об этом вспомнила, потому что рядом с номером квартиры нет имени Мигеля — там только мое. Это была мера предосторожности: его имя довольно известно. И вот теперь оно на табличке уже не нужно.

— Самое удивительное заключается в том, что у меня изменился образ мыслей, — сказала она мне в тот вечер, когда в ее гостиной стало уже темно.

Луиса сидела на диване, а я в кресле рядом. Луиса предложила выпить портвейна. Я не возражала. Она пила маленькими глотками, то и дело поднося к губам бокал (кажется, это был третий за вечер).