|
А ведь это было не первое сражение полковника — оно было последним. Тогда столкнулись две армии по семьдесят пять тысяч человек в каждой. До сих пор точно не известно, сколько было погибших, но говорят, что не меньше сорока тысяч. Солдаты бились четырнадцать часов, если не больше. Французы завладели полем — это была ледяная пустыня, покрытая горами трупов. Русская армия отступила с большими потерями, но не была разбита. Изнуренные боем французы даже не заметили, что, как только стемнело, враг начал отходить. Отступление продолжалось около четырех часов, но у французов не было сил преследовать противника. Рассказывают, что на следующее утро маршал Ней объехал поле на коне, и единственные слова, которые слетели с его губ, были: "Сколько крови! И все напрасно!" В этих словах были ужас, отвращение и упрек. И несмотря на это, не военный, не Шабер, а адвокат Дервиль, который в жизни не видел кавалерийской атаки или штыковой раны, не слышал артиллерийских залпов, который всю жизнь провел в конторе или в суде, не подвергаясь ни одной из тех опасностей, что подстерегают солдата на войне, который из Парижа-то никогда не выезжал, в конце книги рассказывает о тех ужасах, свидетелем которых ему довелось быть за годы службы — не военной службы, а гражданской, не на поле боя, а в мирной жизни. Он говорит своему преемнику Годешалю: "Знаете, любезный друг, представители трех профессий в нашем обществе — священник, врач и юрист — не могут уважать людей. Недаром они ходят в черном — это траур по всем добродетелям и по всем иллюзиям. И самый несчастный из них троих — это поверенный. Когда человек обращается к священнику, им движет раскаяние, угрызения совести, вера — и это облагораживает, возвеличивает его и утешает духовного наставника, обязанности коего даже не лишены известной отрады: он отпускает грехи, он направляет, умиротворяет. Но мы." — И Диас-Варела открыл последнюю страницу и прочел мне по-испански фрагмент последней страницы (переводил наверняка с листа — не готовился же он к нашему разговору специально): — "Мы, поверенные, видим все одни и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые; наши конторы — сточные канавы, очистить которые не под силу человеку. Чего я только не нагляделся, выполняя свои обязанности! Я видел, как в каморке умирал нищий отец, брошенный своими двумя дочерьми, которым он отдал восемьдесят тысяч ливров годовой ренты, видел, как сжигали завещания, видел, как матери разоряли своих детей, как мужья обворовывали своих жен, как жены медленно убивали своих мужей, пользуясь как смертоносным ядом их любовью, превращая их в безумцев или слабоумных, чтобы самим спокойно жить со своими возлюбленными. Видел женщин, дававших своим законным детям капли, которые неминуемо приводят к смерти, чтобы передать состояние ребенку, прижитому от любовника. Не решусь вам рассказать все то, что я видел, ибо я был свидетелем преступлений, против которых правосудие бессильно. И, право, все ужасы, которыми нас пугают в книгах романисты, бледнеют перед действительностью. Вам тоже предстоит увидеть подобные картины. А я решил поселиться с женой в деревне. Париж внушает мне отвращение".
Диас-Варела закрыл зеленый том. Он молчал — он сказал все, что хотел. Он не смотрел на меня — взгляд его был устремлен на обложку книги, он словно раздумывал, не раскрыть ли ее опять, не начать ли все сначала. Я не смогла удержаться и снова спросила про полковника: — Так чем же закончилась история Шабера? Думаю, она закончилась плохо, если у книги такой печальный финал. Но, с другой стороны, это точка зрения только одного человека, и он сам это признает. Это точка зрения одного из тех троих, что не могут уважать ближних, к тому же самого несчастного из них, по его же словам. Но на свете есть много других людей, и большинство из них на тех троих не похожи. Но он не ответил. Мне даже показалось, что он меня не слышал. |
