В Гинносаре мы жили около четырех лет, и к этому времени относятся мои первые воспоминания. Мы жили на самом берегу озера Киннерет в неком подобии шалаша, только с матерчатыми стенами, вместо шкафов у нас были ящики из-под фруктов, а вместо крыши — слой пальмовых веток. Я помню, как хлопали полотнища при сильном восточном ветре, помню веселые купанья всех ясельных детей в одном большом бетонном «корыте». И еще одна картинка: я сижу на деревянной доске, которая плывет по широкому озеру. На самом деле доска покачивалась на расстоянии каких-нибудь полутора метров от берега, а родители стояли рядом, но мое сердце все равно колотилось от страха.

А еще я помню приезды дяди Итамара. Итамар и мама были очень привязаны друг к другу, хотя родились от разных матерей и отношения Итамара с бабушкой Тоней были самыми тяжелыми. Мамин сводный брат был тогда армейским офицером и служил в штабе в Цфате, и каждый раз, когда он приезжал в гости, они с мамой пили кипящий чай, в подражание своему отцу, дедушке Арону, который имел обыкновение жаловаться, что чай холодный, как лед, какой бы горячий чай ему ни подавали. Потом мама и Итамар соревновались в цитировании любимых книг и при этом непрерывно хохотали.

Как-то раз к нам приехал еще один родственник в военной форме, вернее — родственница, моя младшая тетя Батшева, маленькая смуглая солдатка из Нахала, которая рассказала маме, что бабушка Тоня совсем впала в неистовство: сначала ШАлев забрал у нее Батиньку, а потом Цахал забрал у нее Шевиньку, и в результате она лишилась обеих своих послушных работниц. Она срочно привела в действие все пружины, ездила, уговаривала, умоляла и, в конце концов, убедила кого надо, что ее хозяйство вот-вот развалится, и Батшеву согласились демобилизовать досрочно. И тут произошло самое неожиданное: Батшева впервые в жизни взбунтовалась, заявила, что отказывается от демобилизации, и продолжила армейскую службу.

Бабушка Тоня и дедушка Арон были совершенно потрясены. Тетя рассказывала, что они чуть не подняли на нее руку, но она все равно не отказалась от армии. Там ей хорошо и интересно, сказала она, а кроме того, я позволю себе предположить, что ни один офицер в Цахале не заставлял ее по пятницам выбивать одеяла и драить полы.

Глава 10

История с пылесосом началась намного раньше моего рождения, в году этак 1928-м или 1929-м, когда произошло некое событие и было посеяно некое семя, из которого выросло все остальное.

Дело было так. В один из тех зимних дней, когда полчища черных туч выползают из-за хребта Кармель, застилая его вершины, и небесное око затягивается тьмой, и хлещет такой ливень, что поля Долины становятся озерами грязи, — в один из таких дней дедушка Арон получил письмо от своего старшего брата, «дважды изменника» Исая.

Он вскрыл конверт и ужасно рассердился. Прежде всего, письмо было написано на идише, то есть на том галутном языке, который он предал анафеме со дня приезда в Страну Израиля. Но еще больший гнев вызвало у него содержание письма. Дядя Исай писал, что прослышал о тяжелом экономическом положении в Палестине вообще и в трудовых поселениях в частности и поэтому посылает несколько долларов, чтобы помочь своему брату-первопроходцу.

Дождь не унимался. Вязкая грязь уже затопила крестьянские дворы. Коровы и люди тонули в ней по колено. В такие дни сердце крестьянина полнится зимним холодом и отчаянием: в кошельке ни гроша, а у детишек — ни теплых курток, ни сапог. И вдруг — на тебе! — наглое письмо от брата-богатея, который сам небось и не подумал приехать в Страну, а вместо этого сколотил себе «бизнес» в Соединенных Штатах!

Что верно, то верно — жизнь в Нагалале была тогда очень тяжелой. Работа каторжная, заработок ничтожный, а топь — не просто примета зимы, но весьма точное определение ситуации во все иные времена года тоже.