— Только этого нам не хватало, — тяжело дыша, сказала она, — чтобы о нас говорили, будто мы вяжем свитеры для собак.

И хотя она при этом улыбнулась, но можно было почувствовать, что это «чтобы о нас говорили» было произнесено с полной серьезностью.

Мама всячески пыталась заинтересовать меня сельскохозяйственными занятиями, но, увы, не преуспела в этом. Дядя Менахем выделил ей участок в полдунама за птичником, и она посеяла там огурцы, перец, баклажаны, чеснок, лук и помидоры для нашей семьи. Каждый день, после уроков на курсах, она шла навестить свой огород и через несколько дней попросила меня пойти ей помочь.

Я охотно пошел. Мы начали полоть, разрыхлять и окучивать, но через полчаса я выпрямился, оперся на мотыгу и сказал ей:

— А сейчас ты поработай, а я буду рассказывать тебе истории.

Она расхохоталась, но домашние, услышав об этом, понимающе переглянулись, видимо припомнив, как сеял когда-то огурцы мой отец. Кстати, несколько лет спустя я начал куда серьезней работать с Менахемом и Яиром и даже получал от этого большое удовольствие. Но тогда, в девять лет, я отнюдь не демонстрировал того усердия, которого ожидают от претендента на почетное звание «Я из мошавников Нагалаля». Вся моя трудовая деятельность ограничивалась утренними посещениями коровника, куда нас с сестрой посылали за молоком.

В коровнике всегда звучала громкая музыка. Дядя Менахем протянул туда провод от домашнего радио и подсоединил к нему динамик. Он говорил, что музыка хорошо влияет как на количество молока, так и на его качество. Наши коровы попеременно слушали то «Кол Исраэль», то «Галей Цахал», и всякий раз, когда дядя, находясь в коровнике, хотел перейти с одной станции на другую, он закладывал два пальца в рот и громко свистел, а его жена Пнина, услышав этот свист, тотчас переключала домашнее радио на нужную волну. Во время дойки оба дяди, Менахем и Яир, непрерывно спорили, перебивали и передразнивали друг друга, рассказывали разные истории и острили по поводу своих родителей, самих себя, своих соседей и всех прочих мошавников.

К маминому великому удовольствию, я научился у них многим семейным выражениям (созданным по большей части бабушкой Тоней) и начал широко ими пользоваться. Мне очень нравилось бабушкино «я вся трясусь» — так она говорила, когда хотела показать, как сильно она сердится, — а также «я разбита телом и душой» и уже упомянутое мною выше «когда я была девушкой». Но особенно по душе пришлись мне слова, которыми она реагировала на чью-либо смерть: «Его уже нету». Так она говорила о каждом умершем, в любом случае добавляя при этом: «У него была ужасная смерть». То не были ошибки в грамматике или медицине — то были ее языковые изобретения, которые семья тут же с восторгом присваивала. Мы по сей день говорим «его уже нету», независимо от того, кто умер — мужчина или женщина или речь вообще идет о разбившейся в аварии машине. А самые строгие наши блюстители семейных традиций обязательно при этом добавляют: «У него была ужасная смерть», — даже если эта смерть была мгновенной или в глубокой старости.

Некоторые из бабушкиных оборотов распространились также среди друзей дома, а одна важная фраза стала даже мировой классикой.