Куры жили во дворе и клали яйца в деревянных ящиках, которые дедушка Арон выстилал для них соломой. Было там и несколько гусей, в ту пору больше и тяжелее меня и очень задиристых. Как и положено гусям, они преследовали меня, вытянув шеи и угрожающе изогнув крылья, и пытались укусить своими плоскими зазубренными клювами, что делало поход в коровники опасным приключением.

Я не был особенно спортивным мальчиком, и куры были намного проворней меня, но бабушка Тоня вооружила меня тонким и длинным железным прутом, согнутым на конце в крючок, и научила захватывать этим крючком ножки приговоренной к смерти курицы. Несмотря на приписываемую им глупость, куры быстро уловили связь между этим прутом и дальнейшим развитием событий, и стоило нам с ним появиться во дворе, как они разлетались во все стороны и мчались прочь, как сумасшедшие.

Весь в грязи, потный и возбужденный, я все-таки ухитрялся в конце концов поймать курицу, которая не старалась, и торжественно нес ее за ножки, вниз головой, а она, пытаясь освободиться, все поднимала голову и хотела клюнуть мою руку. Уже издали я кричал бабушке, чтобы она шла быстрее, я поймал ей курицу. Бабушка забирала ее, вынимала бритвенный нож и рассекала ей горло.

Это было ужасающее зрелище, влекущее и отталкивающее одновременно. Бабушка опускала зарезанную курицу на землю, и та начинала бегать по двору — кровь так и хлестала из ее шеи, — пока не падала, еще немного трепыхаясь, вздрагивала последней дрожью и затихала, — и тогда ее сразу же ощипывали, резали на куски и варили.

По субботам мы ели бульон, сваренный бабушкой, но, как я уже говорил, сегодня никто по нему не скучает. Короче говоря, мы вообще не скучаем по кухне предыдущих поколений. Но по той их простой пище: селедке, крутому яйцу, картошке, луку и редьке — я скучаю очень, и, хотя их легко приготовить, мне никак не удается воспроизвести их такими, какими они были тогда, в прошлом. Иногда бабушка готовила также холодец, а порой ко всему этому добавлялась еще рюмочка «напитка», или «шнапса» — так дедушка Арон называл дешевый бренди, хранившийся для особых случаев, иногда «Медицинал», а иногда «Три семерки».

Но на этот раз нас ожидал сюрприз. Увидев все, выставленное на стол, Авигайль вынула из своего рюкзака маленькую плоскую бутылочку, тоже поставила ее на стол и произнесла русское слово, которое не требует перевода ни на один язык: «Водка».

Бабушка Тоня разволновалась до такой степени, что шепнула мне:

— Эту не меняй, как носки. Можешь привести ее ко мне еще раз. — А потом добавила: — Минуточку, — встала и удалилась.

Я был удивлен. Я никогда не видел, чтобы она проявляла интерес к выпивке.

— Куда она пошла? — прошептала Авигайль.

— Понятия не имею, — прошептал и я.

Из глубин дома послышались поворот ключа, звук открываемой двери, и воздух вдруг наполнился старым и странным запахом, приятным и тяжелым одновременно, запахом, который я помнил с тех дней, когда она просила меня вынести стулья из запретных комнат, не «кроцая» ей стены. Я понял, что она открыла святая святых, и даже подумал, неужто ей так понравилась Авигайль, что она решила уложить нас в большой старой двуспальной кровати, той, что с большим металлическим изголовником.

Этого мы не удостоились, но бабушка Тоня вернулась с тремя маленькими и толстенькими рюмками в руках и объяснила, что коли есть уже водка, то и пить ее нужно, как следует быть.

Мы выпили.