– Я вижу, к чему вы клоните, – сказал Хэнк. – И все-таки мне кажется, что любой другой обвинитель...

– И последнее: то, что сентиментальные писательницы называют трогательным штрихом. Мы выступаем в этом деле обвинителями от имени граждан этого округа. А как вы думаете, что, собственно, видят эти граждане? Трех бесчеловечных убийц, которые врываются на тихую улицу, чтобы зарезать слепого мальчугана. Слепого, Хэнк! Разве вы не понимаете, как это чудовищно? Как это оскорбляет самые светлые чувства и представления? Кто же может чувствовать себя в безопасности на улице, если даже слепой, которого с незапамятных времен защищают неписаные законы человечности, становится жертвой зверского убийства?

– Я понимаю, – сказал Хэнк.

– Да? В таком случае вы должны понять и то, что прокуратура должна отдать этому делу все свои лучшие силы. А это, в первую очередь, вы, Хэнк. Мы будем настаивать на смертной казни.

– И все-таки, я думаю...

– Нет, Хэнк. Считайте, что вы получили официальный отказ. Да поймите же, это не просто суд над тремя мальчишками. Это проверка всей прокуратуры. – Холмс помолчал, а потом добавил: – А если хотите, то и всего этого проклятого города.

Он стоял на палубе парома. Справа вдали виднелся высокий и красивый в своем уродстве мост Квинсборо, а спереди возвышался над водой, как гигантский кит, остров Благополучия. Там, в тюрьме, в отделении для малолетних преступников, содержался пятнадцатилетний мальчуган по имени Дэнни Ди Паче.

С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею и рассеивая удручающую июльскую жару. Далеко вдали над водной гладью реки возвышался второй мост – Трайборо, от которого веяло первобытностью и прохладой. Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.

Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?

Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.