– Я тоже. Просто о старых. Ну там лет сорок, сорок пять.

– Ну да. А сколько лет твоим родителям?

– Много, – ответил юноша и рассмеялся.

– А вот моим немного, – сказала девушка. – Но разговаривать с ними ужасно трудно, правда?

– Да, я бы сказал, просто невозможно!

– Ты им рассказываешь про себя?

– Нет.

– Почему?

– Знаешь, один раз я стал рассказывать отцу про одно наше дело: мы решили заработать денег, чтобы купить автомобиль, когда подрастем. Я ему полчаса объяснял суть дела, а потом он посмотрел на меня и сказал: «Вот и хорошо, Лонни». Он меня вовсе и не слушал, вот что! После этого я и подумал: какого черта я буду перед ним распинаться? Теперь меня называют Лонни Устрица.

– Моя мама думает, что я ей все рассказываю, а я ей ничего серьезного не рассказываю.

– Вообще-то говоря, рассказывать родителям ничего не надо. Если они понимают в чем суть, то начинают тебя пилить, а если не понимают, так зачем и стараться?

– А я раньше часто разговаривала с отцом, – сказала она. – Когда была маленькой. И это очень хорошо было. Помню, я очень гордилась, что разговариваю с отцом как взрослая.

– Ну а теперь ты с ним больше не разговариваешь?

– Теперь редко. Он всегда занят.

– Ну да, они всегда заняты, всегда куда-нибудь торопятся...

– И потом... потом мне просто не о чем уже с ними говорить.

– Да, – согласился ее собеседник и его голос стал грустным. – Они ведь заняты, ты ведь знаешь. Вообще-то говоря, они нас вырастили! Кормили и одевали! Так надо же им когда-нибудь и отдохнуть.

– Наверно.

– Они ведь нам ничего не должны. То есть, я хочу сказать, мне не нравится, когда говорят: «Я их не просил, чтобы они меня родили». Об этом же не просят! И не спрашивают. Я тоже не просил. Но я рад, что живу. Разве тебе не нравится быть живой?

– Ну конечно!

– Так что они нам ничего не должны. Они дали нам жизнь. Для меня лично этого вполне достаточно.

Они помолчали.

Потом мальчик сказал:

– Дженни!

– Что?

– Дженни можно я тебя поцелую?

Она ничего не ответила.

– Дженни?.. Ну что ж, извини. Я просто думал, что ты не рассердишься, если я...

– Я не сержусь, Лонни, – ответила она и в ее голосе прозвучала такая детская невинность, что Хэнк готов был заплакать. – Но только...

– Что, Дженни?

– Не мог бы ты...

– Что Дженни? Что?

– Не мог бы ты сначала сказать, что любишь меня? Глаза Хэнка внезапно наполнились слезами. Он лежал в темноте на скале, пока рядом целовали его дочь, и, зажав рот рукой, старался заглушить рыдания. Он трясся в беззвучных рыданиях, ошеломленный открывшейся перед ним истиной. Чувствовал себя маленьким и незначительным, и все же по-новому сильным благодаря обретенной истине.

– Я люблю тебя, Дженни, – сказал юноша.

– Я люблю тебя, Лонни!

Хэнк услышал эти слова и ему вдруг захотелось, чтобы поскорее настал понедельник, захотелось, чтобы поскорее начался процесс.

– Который час, Лонни?

– Почти двенадцать.

– Пожалуйста, проводи меня домой. Я не хочу, чтобы они беспокоились.

– Можно я тебя поцелую еще раз?

– Да.

Они замолчали. Хэнк услышал, как они встали и, с треском пробравшись через кусты, вышли на дорогу.