Ох уж эти авантюры, и турки, собиратели старья. Мортира стреляла ядрами. ЯДРАМИ, ёрш твою медь. Стрелять было можно хоть чугунными, хоть каменными. Вот только ядер привезти, Ашинов не озаботился, отчего-то! Как так, братан? — озадачил я его вопросом.

— Дружище, ты не прав! Мне чем получается, из мортиры-то стрелять, говном своим? А, ну да, вы же ещё есть! Ну, тогда и вашим, будем пулять, белым, так сказать. Или, оно у вас не белое, а такое же, как и у нас? Несомненно, это достойный выход из тупика, в который мы попали!

Атаман молчал, насупившись.

— Зато, я тебе десять пудов чёрного пороха привёз, — нашёлся он.

— Ну, спасибо Николай Иваныч, уважил ты Ивана Чёрного, — расплылся я в притворной улыбке. Отчего моя, израненная, голова, стала ещё корявей и страшнее.

— А ты, гляжу, ранен был? — перевёл разговор атаман.

— А то ж! Пуля… бандитская, — без всякого сарказма ответил я.

— Возле станции, бывшей ебипетцкой… Ладо. Знаешь… такую?

— Да, да, знатно тебя приложило, пулей-то!

— И не говори. Два месяца в горячке провалялся. На том свете побывал. Свет в конце тоннеля наблюдал. Тебе… не советую туда.

— Свят, свят, — перекрестился Ашинов, — не тороплюсь я в этот тоннель. Я обожду пока, очередь пропущу. Я не гордый, пускай торопятся на тот свет другие, кому жизнь не дорога, а я, пока, и на этом поживу, — и он три раза перекрестился, подняв глаза вверх.

— А что же мы стоим на пороге, — спохватился я, и пропустил гостя в свою хижину. Там на видном месте стояла грубо намалеванная икона, подаренная мне отцом Мефодием. К сожалению, коптская церковь была бедна. И даже мыши, оттуда давно сбежали, перейдя кормиться в другие храмы, более богатых на подношения, религий.

— Ах, ты ж, — увидев чужое творчество на библейскую тему, спохватился Ашинов, и кинулся вон.

Минут через двадцать, когда я готовил глиняный кальян к курению. (недавно совсем вспомнил, и пленный арабо-негр помог с его производством), в хижину, опять вбежал Никола Аш, как я его, про себя, окрестил.

— Вот, подарок тебе привёз! — и он развернул ткань, в которую была завёрнута икона. Икона была красивая, изображавшая деву Марию, склонившую голову к младенцу, протягивавшему к ней свои ручки.

Взяв икону, я повесил её в угол, вместо грубой подделки, висевшей здесь ранее.

— А я новое имя принял себе при крещении. Нарекли меня Иоанном! Теперь я не Иван Чёрный, а Иоанн Тёмный!

— Да ты шо?! Поздравляю, с таким именем, знаковое оно для нас… русских. А у меня, как раз, в отряде и священники есть, святой Синод расщедрился, — проинформировал меня он.

— Ну ты, атаман, даёшь, я же копт, хоть и православный. Православный копт, а не православный русский.

— Ничего, они тебе помогут, а там, глядишь, и сами перейдут в коптскую схиму. Этими станут, как их там, запамятовал. А, во… — монофизитами.

— Ну, и где же они?

— Да заболели оба. Еле дышат. На носилках притащили их, вот ты и не увидел. Отец Пантелеймон, большой такой, кагористый, и отец Клементий, маленький дрыщ, похожий на прыщ, — и он оглушительно расхохотался.

— Какой, — переспросил я, — кагористый?

— Ну да! Кагор дюже любит. А у нас все спиртное уже давно закончилось. Он обычно, в воду добавит спирта, или вина, перекрестит, и выпьет одним махом.