Тот недовольно зыркнул на штатского партийца и штатного гебешника, они столь же недовольно кивнули. Желание избавиться от неудобного командира звена пересилило мелкие формальные нестыковки.

— Малюй что хочешь. Лишь бы в Испанию.

— … в Испанию, — задержав руку, не успевшую поставить ваняткину закорючку внизу листа, я решил немного пощипать чувствительные партийные души. Ну, чтоб не слишком радовались на прощанье. — Только не пойму, товарищи. Много выговоров в личном деле, а для интернационального долга характеристика нужна — от командира части, комиссара и комсорга. С моими‑то подвигами.

Не склонный к вывертам вокруг да около, подпол Моисеев рявкнул:

— Похер! Главное — от тебя избавиться.

Комиссар чуть сгладил углы.

— Партия Ленина — Сталина тем сильна, что умеет признавать и исправлять ошибки низовых звеньев. Отношение к вам пересмотрено, служебные и комсомольские взыскания сняты. Так что можем уверенно рекомендовать вас к защите чести Родины на самых дальних рубежах борьбы за социализм во всём мире.

А в глазах чистосердечное пожелание — чтоб ты сдох на этих рубежах. И на том спасибо. Но на прощанье я не удержался и вставил ему.

— Товарищ комиссар! Чтоб не было сомнений, напишите и вы рапорт в Испанию. Как же мы без партийного руководства за границей? Всё равно что без пулемётов. Покажите пример.

Моисеев и гебист вцепились в него взглядом. Ещё минута — и тэтэшники достанут, один мне в лоб, второй политкомандиру: подписывайте оба, с — суки, и валите подальше нахрен.

— По линии политчасти разнарядки на добровольцев не поступило, — проблеял взбледнувший и. о. — А то бы с радостью…

— Видите, товарищи? Интернациональный долг только по разнарядке, а не по зову сердца, как у нас, молодых командиров, — я вывел немудрёный ванин вензель в роковом листике и подмигнул гебешнику.

Тот намёк уловил. Не хочешь на запад, политработник, и на востоке есть множество живописных, пока недостаточно освоенных мест.

Глядя на несчастную морду Фурманского, я вдруг понял, отчего вселение в тело высокопоставленного грешника толку бы не принесло. Слишком отличаюсь от живых. В ординарной части ВВС, далеко не образцовой, и то не вписался. Сейчас обошлось заграничной ссылкой. А в ипостаси наркома мог и путёвку в ГУЛАГ схлопотать, Сталин вряд ли стерпел бы ёрничество и сарказм, без которых созерцать происходящее просто невыносимо. Так что в бюрократической логике ангелов обнаружился смысл.

Самое неожиданное — Фролов добровольно написал рапорт в Испанию. Просятся ещё многие, «высокое доверие» упало лишь на нас со Степаном. Остальным — разве что в неопределённом будущем. По дороге с аэродрома он пробовал мне объяснить:

— Жена, понимаешь, задолбала. Блядун, пьяница, деньги домой не доношу, дети без присмотра растут.

Ничего себе повод!

— Слушай, сосед, это же война. Летать надо, и убить могут. Очень даже запросто.

Он возмутился не на шутку.

— А я кто, по — твоему? Лётчик или погулять вышел?

Мы зашагали по знакомой улице. От избытка чувств военлёт даже призывные бабские взгляды отверг. Он снял фуражку, промокнул наметившуюся плешку на молодой голове, под фуражкой они часто проклёвываются, и решительно заявил:

— Сегодня нарежемся. Вчетвером, по — семейному. Приглашаю вас с Лизой. В эскадрилье отвальную потом сделаем.

Но наша с Иваном супруга пить отказалась, только картошку поклевала и налегла на солёные огурцы. Я чуть расслабился, дал самогонке поразить организм. Дома тихо спросил:

— Ты уже?

— Кажется… К доктору схожу.

— Так здорово ведь! Два года ничего, а тут — раз!

— Раз, и ты уезжаешь на войну.