Между конусами свободного пространства почти не оставалось, отряд двигался сквозь зной. Далеко слева раздалось тихое шипение; там пролился поток сухого дождя, раскаленной окалины, — будто затрепетало полотнище блестящего красного шелка.

Магадан, искоса наблюдавший за солдатами, подкатил к Одоме и прошептал:

— Теперь двое их и третий не появляется. Не пойму я ни черта...

Шунды не слушал — размахивая руками, он бежал впереди всех.

На краю степи торчала покосившаяся металлическая ограда с широкими проломами. Когда отряд миновал ее, сразу стало прохладнее и темнее. Гудение прожекторов смолкло, его сменили плеск и рокот — где-то рядом бежал мощный поток.

— Обрыв, — сказал Магадан. — Куда дальше?

— В-вправо.

По узкой полосе между оградой и отвесным склоном они пошли в сторону, откуда доносился мерный гул текущего раствора.

— Эй, проф, — позвал Магадан. — Слышь... — он поглядел на спину Шунды, идущего во главе отряда, и понизил голос. — Они ведь все уже должны были помереть давно. Вот те, к примеру, которые в песке... На такой жаре, и воды у них там нет — как же они живы?

— Здесь нет те-е... течения времени, — возразил старик.

— Как это?

— В-всегда все одно и то-о... тоже.

— Нет, ты погоди! А этот, которого в лесу кабаны задавили? Он же кончился у нас на глазах, правильно? И что дальше с ним? Он, получается, умер и сразу возник опять посреди леса, и опять за ним кабаны гонятся? Так, что ли?

— Н-не знаю я, — сказал Раппопорт. — То есть н-не могу объяснить... Это по-о... понимать надо, или не понимать, а н-не словами описывать.

Магадан плюнул и подкатил ближе к Одоме.

— Слышь, командир, чего старик плетет? Так, может, все наши солдаты, которых тут грохнули, на самом деле живы... Только один опять с нами возник, а другие — где-то там... — колесничий сделал широкий жест. — Появился опять, во рву где-то или в болоте, и не понимает, что с ним стало... Во дела!

Одома шел целеустремленно, размахивая кастетом и болевой жердью. В нем будто сорвался какой-то анкер, и теперь пружина сознания вибрировала, беспрерывно сжимаясь и разжимаясь, накрывая его горячечными волнами энтузиазма: апатия превратилась в обычную для Шунды жажду деятельности, но более агрессивную и безумную, чем всегда.

— Идем... — бормотал Шунды, не обращая внимания на Магадана. — Недолго осталось!

Впереди появились невысокие берега — поток, шум которого они слышали, тянулся перпендикулярно обрыву.

— Он про-о... просит умертвить его, — подал голос Раппопорт, и колесничий с Одомой оглянулись.

— Чего?

— Гэндзи, — старик ткнул пальцем в терминал. — Говорит, до-о... достаточно помог нам и больше не может в-выдерживать все это.

— Фигня! — рявкнул Шунды. — Мы как договорились? Он помогает нам добраться до ИскИнов, потом мы его освобождаем.

— Убиваем, — поправил Раппопорт. — Он хо-о... хочет умереть, но саморазрушиться не может.

— Хрен с ним, убиваем. Так мы что, внизу уже? Нет. Вот как попадем туда — так и...

— Но он му-у... мучается. Не может переносить в-всего этого.

Тут Одома сорвался — сжав кулаки, завопил, прыгая вокруг Раппопорта и брызгая слюной:

— Переносить! А я переношу? Он не может, да?! А мне как? Это... они все... это мои брат с сестрой, их теперь много, что они с ними делают?!! Я на все это смотрю, блядь, застрелиться хочу! Но смотрю! А он не переносит! Сука, еще раз скажешь такое — вниз спихну! Я тебе хуй на пятаки порежу! Лепестков тебе! Не получишь! В пизду вас всех! — Шунды выхватил из кармана пакетик со стикерсами, размахнувшись, швырнул в сторону обрыва.