|
Да и все сидящие здесь, как вы считаете, полные задницы. Но вы за них не ухватились и, надеюсь, не ухватитесь никогда. Смирнов замолк на секунду, сморщился, обнажив хищную пластмассовую челюсть. – Смотрите на них, ребята, и запоминайте будущих врагов!
– У тебя, Александр, кроме гнилой ниточки в руках ничего нет, слегка даже презрительно опять выступил Зверев. – Ты ничего не докажешь. – Естественно, – согласился Смирнов. – И ты станешь большим начальником в конторе, а он одним из политических лидеров России. Но предавший единожды предаст еще сто раз. Мы не доказывать будем, мы будем знать и готовиться. Игорь Дмитриевич резко встал, демонстративно глянул на часы и объявил: – Мне пора. Спиридонов перехватил его уже у входа и попросил: – Повернись ко мне, Игорь. Игорь Дмитриевич надменно повернулся, и тогда Алик ладошкой шлепнул его по левой щеке, а тыльной стороной ладошки – по правой. И разрешил: – Теперь можешь идти. И – ничего не поделаешь – пришлось Игорю Дмитриевичу уйти. Смирнов вплотную подошел к Звереву и шепотом спросил: – Ты зачем передал Жилинскому пистолет? – Я считал, что он должен застрелиться, – четко ответил Витольд. Смирнов приблизил к нему свое мокрое от пота, воспаленное лицо и не то чтобы прошептал, просвистел скорее: – Нет, скот, ты считал, что он должен застрелить меня, – и, развернувшись, направился к Махову. – Извини, Леня, наворочали мы тут. Тебе с бригадой всю ночь лопатить. И пожалей нас, стариков, отпусти на сутки, умаялись мы очень. – О чем речь, Александр Иванович!
62 Они – Смирнов, Спиридонов, Казарян и Кузьминский вышли из бункера на волю. Александру казалось, что, вдохнет свежего воздуха и полегчает. Вдохнул, но не полегчало. Они шли мимо курзала и слышали, как там свежий молодой женский голос под гитару допевал романс "Капризная, упрямая". – Алуська, – как бы гордясь, узнал Кузьминский. Раздались аплодисменты, а после аплодисментов возник спокойный и глубокий баритон Игоря Дмитриевича: – Дамы и господа! Друзья! Поблагодарим наших милых гостей за этот чудесный импровизированный концерт, за то удовольствие… Они свернули за угол и продолжения речи не слышали. …В "джипе", посидев немного за баранкой, Смирнов сказал виновато: Чевой-то я притомился, пацаны. Рома, будь добр, веди машину. Алик ушел на заднее сиденье. Смирнов с трудом сдвинулся направо, Роман сел за руль и понеслись. Когда подъезжали к Москве, Смирнов хрипло спросил: – Который час? – Половина одиннадцатого, – поспешно ответил Алик, давно уже с тревогой наблюдая сзади странно изменившийся смирновский полупрофиль и приказал Роману: – Сразу же ко мне. – Перевертыши на веревочке, – вспомнил вдруг чупровские слова Смирнов. – Сколько же их там, перевертышей на веревочке. – Где? В Белом Доме? – не отрывая взгляда от дороги спросил Казарян. Он не видел лица Смирнова и поэтому просто вел беседу. – Всюду, всюду, всюду… – бормотал уже Смирнов. Дикая боль, боль, которой он никогда не испытывал, он, получавший в свое многострадальное тело и пули и осколки, дикая эта боль огненным прутом как раз посередине разрезала его грудную клетку. И впервые в жизни Смирнов произнес слова: Болит, болит. – На Пироговку, Рома! – в ужасе закричал Алик. – Скорее, скорее! У него инфаркт! Смирнов еще помнил, как сквозь болевую шоковую пелену, прорывались разговоры: – Сейчас, сейчас врачи спустятся. И свое: – Больно, больно. – Успеешь? – Еще не понимаю. |
