— Да-да, — наконец-то проговорила она, — в госпитале об этом шла речь: привезли два вагона кошек…

Кажется, из двух областей. Так что есть надежда, что они передавят всех ленинградских крыс.

Вольт не выдержал, растянул рот в улыбке — доволен был, что мать пришла в себя, заговорила, — у нее вон, даже лицо посветлело, в нем появились живые краски.

— Это не крысы, мам, это хуже — специальное подразделение немецко-фашистских войск, ведущее диверсионную работу против Красной Армии, я в этом уверен твердо. Но этому подразделению, как и всем другим фрицам, глаз на задницу натянут обязательно.

Мать поморщилась.

— Фу, Вольт, как плохо ты выразился — глаз на задницу…

— И на передницу тоже натянут, — начал горячиться Вольт, он говорил что-то еще, но мать уже не слушала его, потянулась к узелку, который принесла с собой из госпиталя, быстро и ловко, — несмотря на саднящую боль в мышцах, звон в голове и усталость, — распаковала его, обнажила небольшую алюминиевую кастрюлю с насечкой из нескольких букв, свидетельствующей о том, что посуда принадлежит котлопункту госпиталя, определила ее на невзрачное тельце буржуйки.

— Это тебе суп, Вольт, — сказала она, — разогреть надо…

Поковырявшись еще немного в кульке, утвердительно кивнула и извлекла черный ноздреватый сухарь с искривленными боками, готовыми согнуться в свиное ухо, отдала сыну.

— Это тебе к супу, — сказала она, — хлеб очень вкусный, имей в виду — с Большой земли… Настоящий.

— Мам, давай поужинаем вдвоем, хлеб разделим пополам, а? — Вольт сунул в буржуйку несколько листков из старого школьного учебника, украшенного чернильными пятнами (учебник он нашел сегодня на чердаке дома — валялся бесхозный, перекошенный, корявый от времени и того, что много раз попадал под дождь, под мороз и ветер, Вольт подсушил его на сквозняке и солнышке — получилась хорошая растопка), подпалил их.

По бумаге, над которой усердно корпели несколько поколений старательных школяров, побежали проворные рыжие языки, втянулись в коленчатую жестяную трубу, печка обрадовалась пламени, загудела, заклокотала звучно, Вольт ее еще утром зарядил топливом — топором раскромсал большую доску. В рассветную пору неподалеку от их дома снаряд растрепал жилую сторожку, разбросал ее убогое нутро по всей улице… Вольту досталась доска.

Языки огня впились в обрубки раскуроченной доски и добычу свою уже не отпустили, госпитальный суп Вольт вскоре разлил в две тарелки, себе и матери.

— Нет, Вольт, — мать упрямо покачала головой, — это тебе, я же сказала.

Вольт вздохнул осуждающе и принялся есть. Сухарь был настоящий, хлебный, из ржаной муки, и такой вкусный, что только от одного духа его рот буквально забивало слюной — не продохнуть. Его можно было потреблять, как сахар, с одним маленьким осколком выпить пару стаканов чая… И суп был вкусный — у госпиталя существовало больше возможностей, чем у обычных блокадников по части пайки и продуктов…

— Мам, поешь супа, — Вольт сделал еще одну попытку втянуть мать в ужин, но и эта попытка оказалась неудачной — мать, свесив голову на грудь, спала.

Вольт виновато отставил тарелку с супом от себя — слишком радостно шумел, скреб ложкой по дну тарелки, стучал пальцами по поверхности стола и двигал ногами по полу, стараясь зацепить носками ботинок перекладину табуретки и подтащить ее к себе, с громким звуком откусывал от сухаря твердые вкусные дольки, чтобы рассосать их, как сахар, он мешал матери хотя бы немного отдохнуть и теперь ругал себя. Сильно ругал — употреблял взрослые матерные слова…

Сейчас мать проснется, вскинется с таким же виноватым, как и у Вольта лицом, проведет перед глазами рукой, словно отодвинет от себя слой тумана, мешающий смотреть, но мать не проснулась.