— А бумага у вас это самое… бумага на Ладу есть? — лейтенант с черными петлицами Вольту не понравился.

— Есть, — спокойно и очень равнодушно отозвался пришедший. Он хорошо понимал, что происходит на душе у паренька, стоявшего перед ним, но до понимания этого не опустился… И уж тем более не опустился до того, чтобы посочувствовать ему.

— Вы это… Покажите ее, — попросил Вольт.

Лейтенант залез под борт бушлата, достал из кармана гимнастерки сложенную в несколько раз бумагу, протянул, Вольт взял ее, развернул, постарался сделать важную "морду лица", но не смог, и прочитать ничего не смог — строчки перед глазами начали двоиться, поползли в разные стороны. В глотке возник ком, Вольт протестующе потряс головой, но в следующий миг отдал незваному гостю бумагу и сделал шаг в сторону:

— Проходите!

Лейтенант безошибочно, без всяких подсказок направился в место, где лежала Лада. Взгляд ее глаз был угрюмым, Вольт это засек, склонился над собакой.

Обхватил ее за голову.

— Лада, прости, — прошептал он едва слышно. — Мы с матерью уезжаем.

Лейтенант прицепил к ошейнику Лады поводок, скомандовал жестким голосом:

— Пошли!

— Счас! Погодите, пожалуйста, — Вольт своей головой прижался к голове Лады, сглотнул что-то тугое, соленое, возникшее во рту, прощально потрепал собаку за уши, затем ткнулся губами в Ладин лоб.

— У меня нет времени, — жестким, словно бы вымороженным голосом произнес лейтенант — на Вольта он уже не обращал внимания, — только на собаку. В глазах собачьих неожиданно возникли слезы… — Пошли! — с силой дернул поводок.

Через минуту Лада и лейтенант уже находились на улице, по которой с тонким надрывным стоном проезжала полуторка-труповозка.

Состояние у Вольта было такое, — да еще подогретое надрывным звуком, — что хоть плачь…

Он с трудом сдерживал слезы, подступившие к горлу, в висках громко колотились яростные обиженные молоточки.

Из Ленинграда выехали на рассвете, когда тоненькая рыжая полоска зари возникла над краем земли и наметила линию отрыва от далеких неровных очертаний горизонта, видимость была хорошей, погода, наверное, тоже будет хорошей, так что следовало опасаться немецких самолетов: "мессеров" и лаптежников — "юнкерсов", летавших с тяжелыми, по-коровьи неловко раздвинутыми ногами шасси. Шасси у "юнкерсов" не убиралось.

До Ладожского КПП доехали быстро. Озеро еще не растаяло, толстый, изувеченный бомбами и пулеметными очередями лед держал машины надежно, хотя и сочился весенними слезами, потрескивал едва приметно. Где-то в глубине, уже в воде, раздавался глухой, сырой стук, бередил душу, рождал в голове ощущение опасности. Вольт ехал в одной машине с матерью.

Машина была трофейная — большой мордастый "опель" с хромированной решеткой на радиаторе и большими красными крестами на фоне белого круга, нанесенными на борта и крышу кабины, — творчество госпитального художника Жилова, это он украсил своей живописью трофейный автомобиль.

Старые отечественные "зисы", шедшие в колонне, хоть и уступали "опелю" по мощности и красоте, зато здорово обгоняли по проходимости, там, где немец застревал и бесился до визга, стараясь выбраться из какой-нибудь низины, "зисы" с полуторками легко форсировали худое место и, томясь без движения, поджидали грузный "опель" на другом берегу низины.

На озере машины попробовали набрать скорость, но не тут-то было: слишком много наползло на лед воды, грузовики, накрытые тентами, были похожи на торпедные катера, взбивали буруны, готовые даже перемахнуть через эти тенты, в обе стороны от машин уходили грозно шипящие, высокие пенные усы — госпитальный караван стал похож на боевую морскую эскадру.