— Я даже не знаю, кому вы ее продали, — ответил Пламенный. — Больше того, я себе не ломаю головы над этим. Кобыла была ваша, и не мое дело, что вы с ней сделали. У вас ее нет, это я знаю, и тем хуже. А теперь, раз мы уже затронули щекотливую тему, я хочу коснуться еще одной. И тут вам нечего щепетильничать, потому что, в сущности, это даже не вас касается.

Последовала пауза. Она ждала, глядя на него с оттенком подозрения.

— Дело идет о вашем брате. Он нуждается в большем, чем вы можете ему дать. Продав свою кобылу, вы не сможете отправить его в Германию. А доктора говорят, что как раз это ему необходимо. Он должен показаться этому известному немецкому специалисту, который, говорят, превращает кости и мускулы человека в какую-то кашу, а затем лепит их заново. Я хочу отправить его в Германию и посмотреть, что сделает это светило, вот и все.

— Если б только это было возможно! — воскликнула она, задыхаясь и без всякого гнева. — Только этого нельзя сделать, вы сами знаете. Я не могу принять от вас деньги…

— Подождите, — перебил он. — Вы бы не приняли стакана воды от одного из двенадцати апостолов, если бы умирали от жажды? Вы испугались бы его дурных намерений, что ли, — она пробовала протестовать, — или того, что могут сказать люди?

— Но это совсем другое дело, — начала она.

— Послушайте, мисс Мэзон. У вас странные представления. Например, этот взгляд на деньги — забавная штука. Вот вы, примерно, падаете с утеса, разве я не вправе подойти и поймать вас за руку? Ну, конечно, да. Но, допустим, вам нужна иная помощь — не сила моей руки, а сила моего кошелька. По-вашему — этого уже нельзя. Но так говорят все буржуа. А почему они это говорят? Потому что банде грабителей нужно, чтобы сосунцы были честными и уважали деньги. Если сосунцы не будут честными и перестанут уважать деньги, что станется с грабителями? Разве вы не понимаете? Грабители руки не протягивают, они орудуют долларами. Поэтому протянуть руку — дело обычное и простое, а доллары священны, настолько священны, что вы отказываетесь взять у меня маленькую сумму.

Или можно посмотреть иначе, — продолжал он, пришпориваемый ее протестом. — Я могу протянуть вам руку, когда вы падаете с утеса. Но если я этой самой рукой буду работать целый день с лопатой и киркой и заработаю два доллара, вы не прикоснетесь к этим двум долларам. А однако это — та же сила руки, только в иной форме, вот и все. Кроме того, этим предложением я не предъявляю своих претензий на вас. Это даже не ссуда вам. Это — рука помощи, которую я протягиваю вашему брату, как протянул бы ее, если бы он падал с утеса. Разве вы хорошо поступаете? Подбегаете и кричите мне: «Стой!» — а ваш брат пусть катится с утеса! Чтобы спасти ноги, ему нужно повидаться с этой немецкой знаменитостью, и я предлагаю ему руку.

Хотел бы я, чтобы вы посмотрели мои комнаты. Все стены увешаны уздечками из лошадиного волоса — их там десятки, сотни. Они мне ни на что не нужны и стоят кучу денег. Но их делают арестанты, а я все время покупаю. Да ведь я за одну ночь просаживаю на виски больше денег, чем берут самые лучшие специалисты; эта сумма покрыла бы расходы двенадцати таких больных, как ваш брат. И помните: вас это дело не касается. Если ваш брат захочет взглянуть на это как на ссуду, отлично. Решать будет он, а вы должны сойти с дороги, пока я буду тащить его от пропасти.

Диди все еще отказывалась, и Пламенный прибегнул к более щекотливым доводам:

— Мне остается думать, что вы становитесь поперек дороги вашему брату из-за какой-нибудь неправильной идеи на мой счет. Вам кажется, что это моя манера ухаживать.