— Но жизнь стоит больше наличных денег, — доказывала она.

— Ну что ж, — сказал он со снисходительной мужской терпимостью, — раз вам это нравится. Полагаю, только это и имеет значение, а о вкусах не спорят.

Несмотря на уверенность в своем превосходстве, он подозревал, что она знает очень много, и испытывал какое-то странное ощущение, подобно варвару, столкнувшемуся лицом к лицу с чудовищной цивилизацией. По мнению Пламенного, цивилизация ничего не стоила, и все же его смутно волновала мысль, что в цивилизации есть что-то, ему неизвестное и ценное.

Однажды он заметил на ее столе книгу, которая была ему знакома. На этот раз он не остановился, ибо узнал ее по обложке. Это была книга о Клондайке, написанная корреспондентом одного журнала; в ней фигурировал и он, Пламенный: была помещена его фотография, а также сенсационная глава, посвященная самоубийству женщины.

После этого он уже не заговаривал с ней о книгах. Он представлял себе, какие ошибочные заключения она выведет именно из этой главы, и чувствовал себя тем сильнее задетым, что заключения эти были им совершенно не заслужены. Что может быть более невероятного: он, Пламенный, и вдруг репутация сердцееда — женщина, покончившая с собой из-за него. Он считал себя несчастнейшим человеком и недоумевал, как это случилось, что именно эта книга из тысячи попала в руки его стенографистки. В течение нескольких дней, работая с мисс Мэзон, он испытывал неприятное ощущение какой-то виновности, а один раз он, несомненно, поймал на себе ее любопытный, пристальный взгляд, словно она старалась выяснить, что он за человек.

Он попробовал навести о ней справки у своего клерка Моррисона. Тот, прежде чем рассказать то немногое, что он о ней знал, начал изливать свою обиду.

Она родом из Сискайю. Работать в конторе с ней, конечно, приятно, но только очень уж она занята собой… Держится особняком…

— Откуда вы знаете? — спросил Пламенный.

— Слишком много она о себе воображает. Вот и здесь, в конторе, не желает общаться со своими сослуживцами. Понимаете ли, она не хочет ни с кем иметь дело. Я ее несколько раз приглашал и в театр, и на концерты. Но ничего не поделаешь. Говорит, что она любит спать и не может ложиться поздно, — идти ей далеко до Берклея, — она там живет.

Эта часть отчета доставила Пламенному определенное удовольствие. Она была выше обыкновенных людей, тут не могло быть никаких сомнений. Но следующие слова Моррисона испортили все дело:

— Но все это басни. Она бегает со студентами, вот что она делает. Она любит много спать и в театр пойти со мной не может, а танцевать с ними каждый вечер — это она может. Я определенно слышал, что она ходит на все их балы и вечера. Слишком, я бы сказал, стильная и тонкая для стенографистки. И лошадь она держит. Она катается верхом за городом. Я сам как-то ее видел в воскресенье. О, это птица высокого полета! Не понимаю только, чем она живет. На шестьдесят пять в месяц далеко не уедешь. К тому же у нее еще брат есть больной.

— Она живет с родными? — спросил Пламенный.

— Нет у нее никого. Я слыхал, что они были людьми состоятельными. Должно быть, так оно и было, а то бы этот ее брат не смог попасть в Калифорнийский университет. У ее отца было большое ранчо и скот, но он выкинул какую-то глупость с рудниками или еще с чем-то и разорился незадолго до смерти. А мать умерла еще раньше. Брат ее стоил им кучу денег. Он был веселым парнем, играл в футбол, охотился, уезжал в горы. Несчастье случилось, когда он объезжал лошадь; потом на него напал ревматизм или что-то в этом роде. Одна нога у него стала короче другой и усохла. Он должен ходить на костылях. Я как-то видел их вместе — они переезжали на пароме. Доктора несколько лет проделывали с ним различные опыты, а сейчас он, кажется, во французском госпитале.