— Ну, чего уставилась? — спросил Варьяш.

— Что-нибудь с отцом? — выдавила Ютка шепотом от испуга, перехватившего ей горло. — Что случилось, Миклош? Плохо? Мне пойти?

Да что там могло еще случиться? Ошалела девчонка.

— Ничего, — угрюмо буркнул Варьяш. — Выпить хочет, вот иду за пивом. На вот, это тебе.

Он сунул ей в руки цветочный горшок. Ютка смотрела на Миклоша широко раскрытыми от удивления глазами, даже не пытаясь развернуть пакет. Варьяш разозлился:

— Не надо, что ли? Могу другим отдать.

Дрожащими пальцами она развернула газету. Цикламен всегда хорош, но такого красавца она еще не видела никогда. Их взгляды встретились. «Глупая, копуша, — отметил про себя Варьяш. — И еще во все сует свой нос… Ишь, аж язык отнялся…»

А Ютка не могла промолвить и слова благодарности, только медленно покачивала головой. Она уже опустила глаза, потому что в них, под черным серпиком ресниц, вдруг заблестели слезинки.

«Плакучая ива, — подумал Миклош. — Пробка глупая».

Но сломя голову помчался вниз по лестнице и дальше по улице с такой скоростью, словно у него вдруг выросли крылья и они несли, несли его…

Ива плакучая! Конечно же, это не так. Он знает эту противную девчонку уже много лет, но ни разу не видел ее плачущей. Тогда почему же она расплакалась сейчас? Почему?!

XVII. Рождественское утро

Полночная тишина стоит в квартире.

Цила приподнялась в постели.

— Папа, — прошептала она, — ты не спишь?

В ответ ни слова. Цила поднялась, всунула ноги в шлепанцы, набросила на плечи мамин халат. Двери в доме были всегда хорошо смазаны в петлях и не скрипели. Если ступать осторожно, никто и не услышит, что она встала.

«Пошла к ней, — подумал отец. — Бедная Цила до сих пор не сомкнула глаз, все ворочалась и вздыхала, хотя, наверное, она здорово устала в дороге. И все же не может успокоиться, пока сама не посмотрит, как там ее сестричка…»

Отец поднялся с постели и, ступая босыми ногами по ковру, подошел к двери.

— Бори! — шептала Цила в темноте. — Проснись, Боришка!

«Ну точно мать, — улыбнулся Карой Иллеш, — когда та будит Боришку по утрам».

— Давай, миленькая, разберем постель. А завтра все будет по-другому. Обещаешь? Папа простит тебя. Он ведь так тебя любит! Ты же знаешь, что он тебя больше всего на свете любит…

«Заметила, — думал Иллеш. — Никогда не предполагал, что заметит. Я ведь всегда старался не показывать им виду… И тем не менее. Знают обе и не сердятся на меня. Только эта пигалица ничего не замечает».

— …Обещай, что ты больше не будешь бродяжничать, будешь хорошей девочкой, ты же всегда была послушной. Ну скажи, что ты просто испугалась, обиделась…

На миг шепот смолк, затем опять заговорила Цила:

— …платье. Ты же знаешь, из-за тебя все получилось…

Ах, зачем она ей сказала?! Теперь Боришка поймет, что он рассказал старшей дочери, почему мать пошла покупать платье и попала под троллейбус. А он только сгоряча, в гневе проговорился об этом старшей дочке, когда не нашел Боришку дома в урочный час. Никто не повинен в несчастном случае — только сильный снегопад. Он и Яноша Келемена оправдывал: в такую непогодь, будь он и сам за рулем, не смог бы затормозить и сбил бы Штефи.

— Ничего, моя миленькая, бывает. Объяснишь папе, почему ты так сделала, пообещаешь, что больше не будешь, папа простит, забудет, и все будет хорошо, как прежде.