|
Там же в крошечных избушках ютились и местные нищие — чтобы не так далеко было бегать к папертям кремлевских храмов. Один такой домишко, совсем закопченный, занимали Тимофей и Семейка. Чтобы туда перебежать, и одеваться не нужно было — он стоял прямо в конюшенной ограде. Однако бегать сейчас Даниле было несподручно, и он накинул на плечи тулупчик, тот самый, которым год назад снабдили добросердечные девки с Неглинки, и не за услугу, а потому, что стал богоданным крестным сыночка их подружки, Федосьицы.
У самых дверей он увидал Богдана Желвака. Тот нес Тимофею лубяной короб, откуда торчали досточки. — Принимай гостей! — велел Богдаш, отворяя дверь. — Принес, что ли? — буркнул занятый делом Тимофей. — Ставь-ка сюда. Конюхи всякие ремесла знали, не только сбрую — кафтан могли сшить, были такие, что книги переплетали. А иные промышляли изделиями из слюды. Конечно, изготовить преогромный церковный выносной фонарь-иерусалим, размером поболее ведра, целый терем со слюдяными стенками, с налепленными на подкрашенную зеленым и рудо-желтым слюду прорезными железными кружочками, не всякий умелец мог — да и не так много тех иерусалимов требовалось. А окошко соорудить — это умели многие, и особо удачно трудился Тимофей Озорной. Данила с Желваком как раз и застали его за делом — Тимофей на доске будущее окошко выкладывал, небольшое, в высоту не выше аршина. Посередине он замыслил круг из многих частей, вписанный в сетку из прямоугольных кусочков, и вот теперь подбирал все это добро по размеру. — Безнадежное твое ремесло, — сказал Данила, насколько мог, прямо, ведь он только учился разговаривать со взрослыми мужиками на равных, и иногда получалось не совсем учтиво. — Через пяток лет никто о слюде и не вспомнит, все стекло в окна повставляют. Вон государь в Измайлове стекольный завод затевает — и кому на Москве тогда твоя слюда понадобится? А черный люд так и так бычьим пузырем или деревянной задвижкой обходиться станет. — Никакое стекло тебе такого блеска не даст, как слюда, — отвечал Тимофей. — Иной кусочек, как поглядишь, радугой играет, неяркой такой, легонькой. И нежность есть в слюде… Данила даже голову набок склонил и рот приоткрыл, услышав от Озорного вовсе неожиданное слово про нежность. А тот, сочтя, что высказал все необходимое, опять занялся слюдой, бережно перекладывая кусочки толстыми, темными, с обгрызенными ногтями, пальцами. Эти пальцы могли так зажать конские ноздри, что здоровый жеребец, от резкой боли теряя сознание, валился к ногам конюха. Они без особой натуги выправляли погнувшееся кольцо сбруи. И они же, поди ты… — Ничего более не скажешь? — как бы напомнил Желвак. — А чего тут говорить? К вечеру прошу откушать, чем Бог послал! — с неожиданной учтивостью предложил Озорной и объяснил удивившемуся было Даниле. — Именины у меня. Апостол Тимофей сегодня. — А ты не в честь Тимофея ли Сицилийского крещен? — почему-то забеспокоился Богдаш. — А коли бы и так? Не к добру это? — Меж ними два дня разницы всего. А святого своего праздновать нужно, — строго сказал Богдаш. — Тебе-то хорошо, у тебя святой правильный… — Да будет тебе причитать, — одернул подкидыша Тимофей. Желвак потому и звался Богданом, что это имя давали парнишкам от неведомых родителей, выкормленным в богадельнях и отданным на воспитание приемным отцу-матери. И места были в Китай-городе для такого богоугодного дела — три крестца, Варварский, Никольский и Ильинский, где накануне Семика бездетная чета могла выбрать себе из стайки младенцев подходящее чадо. — Так коли у тебя именины… — начал было Данила радостно, и тут Богдан несильно дернул его за рукав шубы, он и заткнулся. |
