Он принял кружку с ароматным горячим напитком, отхлебнул — дыханье перехватило, столько сбитенщик грохнул туда перцу. Но и меду не пожалел, и корицы, и всего того, что давало сладость и приятный вкус.

— Дай Бог дальше не хуже, — с тем Стенька вернул пустую кружку и зашагал дальше, а вслед неслось разудалое:

— Кто наш сбитенек берет, тот здрав живет! Под горку идет, не спотыкается, на горку ползет, не поперхается!

Стенька и впрямь шел уже в гору…

— Что не заглядываешь, Степан Иваныч? — раздалось из шалаша.

Стенька повернулся на голос.

Из непривычно низкого окошка посреди небольшого бревенчатого сруба установленного образца — две с половиной сажени в длину да две сажени в ширину — смотрела веселая бородатая рожа сидельца.

— Милости прошу к нашему шалашу! — продолжал он.

— А чем угостишь? — Стенька подошел.

— А вот к постному дню! — предложил радушный сиделец. — Есть белорыбица, есть семга провесная, есть и спинки стерляжьи! Осталось десять белуг самых добрых, непотрошеных, три десятка осетров, самых добрых! Стерляди мерзлые по аршину с четвертью! Три пуда семги соленой, икра зернистая пресная, опять же — самая добрая! Есть и залом!

Стенька едва не облизнулся. Если белорыбицу и стерлядь случалось едать, то про залом он только байки слышал. Сказывали — рыбина в аршин длиной, солоноватая, но на самом деле — холодного копчения, добывается в Астраханском море, и вкусу изумительного…

— Так угостишь, что ли?

— Хочешь — снетков в кулечек положу? Сухих, псковских, самых добрых?

Снетки — не семга провесная и не залом, грошовая рыбешка, но Наталья уж найдет, на что употребить, подумал Стенька и протянул руку. Приятель-сиделец выдал совсем маленький кулек, на который пошел лист исписанной вкривь и вкось бумаги.

— Да похвали же хоть что-нибудь! — прошипел он.

— Ах, стерлядка! Ну, что за стерлядка! — на весь торг завопил Стенька. — Такую и к боярскому столу подать не стыдно!

— Семгу похвали… — подсказал сиделец.

— А вот, гляжу, семга у тебя! Был я недавно на крестинах у подьячего, богато подавали, а такой семги там не видывал! — громогласно продолжал Стенька, и тут на него вдруг накатило озорство. — Такая семга подьячему-то, поди, не по карману! А разве одному боярину Милославскому!

И отскочил от шалаша.

В толпе засмеялись. Государев тесть Милославский был на Москве одним из богатейших бояр.

Довольный, что и людей порадовал, и сам повеселился, Стенька направился было в дальнейший обход, но тут повалил снег. Да еще какой! Ни с того ни с сего словно ангелы преогромную перину ножичком распластали да и вывернули на Красную площадь.

В тех рядах, где бабы торговали рукодельем, послышался радостный визг — весело ругаясь и перекликаясь, торговки прибирали с лавок и с рундуков свое шитье. И если бы Стенька мог улыбнуться еще шире, он бы непременно постарался. Однако шире просто уж было невозможно.

И тут стряслось-таки неладное.

Стенька не мог бы объяснить внятно, что такое он услышал, что разобрал в общем галдеже. Однако вошла в душу тревога — не так звучали невнятные голоса, ох, не так! Он развернулся и поспешил к краю площади — туда, где стояли распряженные сани, укрытые рогожами, туда, где тяжеловесно суетились, склонившись над передком одних саней, люди.

— Расступись! — гаркнул Стенька. — Что за шум? О чем лай?!

Как раз перед ним было необъятной ширины гузно.