Немец тихо плакал, когда они шли в те же берёзки, откуда он выскочил, потеряв направление в суматохе боя. На голове его была немецкая пилотка, натянутая почти до ушей, а шея обвязана серым старушачьим платком.

— Стой! — скомандовал Малеев, когда они отошли в сторону. — Снимай с фрица!

Разведчик одним движением сдернул с него стеганку.

— Валенки потом снимем… Пусть пока погреется

Капитан отошёл в сторону.

— Целься!

Пацаны подняли винтовки, ставшие почему-то очень тяжелыми.

Ствол ходил. Через мушку все казалось очень четким, даже резким. Кроме фигуры этого трясущегося немца. То ли от холода он трясся, то ли от страха. И что-то бормотал себе под нос…

Расплывался он в прицеле… Ну вот расплывался и все. И не надо думать, что ты бы смог, пока сам не стрелял. Вот так вот. В безоружного. В глаза в глаза. Во врага.

— Огонь!

Залп хлестанул так, что осыпалась мелкая труха с деревьев. А фрица просто отбросило назад. Он ещё сучил ногами, а бойцы комендантского взвода уже стаскивали с него валенки.

— В расположение. Отдыхать. Завтра пообщаемся, — проводил отделение взглядом капитан Малеев.

Десантники шли молча. Опустив головы. Мельник даже не заметил, что комендач, добежав до них, бросил ему на плечо пять ремней.

— Парни, а парни… А я ведь глаза-то закрыл, когда стрелял… — подал голос Ваня Кочуров.

А я — нет! — Клепиков резко остановился. Развернулся к отделению. Сунул руку за пазуху. Достал оттуда фляжку. Открутил пробку. Хлебанул сам. Передернулся. Потом протянул по кругу. Дождавшись, когда трофейная фляжка ополовинится, сунул ее обратно. Потом развернулся и повел бойцов в расположение роты.

Заканчивалось пятнадцатое марта тысяча девятьсот сорок второго года.

10

Немец сидел и старательно делал вид, что пишет протокол. Сам же, украдкой, разглядывал подполковника. Тот прикрыл глаза, в ожидании следующего вопроса и не замечал как обер-лейтенант наблюдает за ним. А может быть и замечал.

Фон Вальдерзее пытался понять этого чертовски уставшего, дважды раненого, грязного человека. Поняв его, он бы понял логику и всей этой безумной операции.

— Скажите, Николай Ефимович… Вас я понимаю. То, что вы до последнего следовали присяге и своему воинскому долгу вызывает у меня неподдельное восхищение и уважение к вам…

«Как он не по-русски все-таки строит фразы…» — заметил про себя Тарасов, не поднимая век.

— Вы жутко голодали, почему же ваши совсем молодые ребята не сдавались в плен? Ведь они же понимали, что смерть неизбежна? Почему они, как правило, дрались до последнего?

Тарасов удивился и открыл глаза:

— А вы до сих пор этого не поняли?

— Я понимаю, что они были фанатики, практически все до одного…

— Вовсе нет.

— Как вас прикажете понимать?

— Если Красная армия придёт на Одер и Шпрее, вы это поймете, — осторожно подчеркнул слово «если» Тарасов.

Фон Вальдерзее поморщился:

— Я это слышал уже десятки раз, допрашивая пленных. Первый раз ещё прошлым летом. Однако почти год с начала русской кампании уже прошёл, а мы под Москвой. И давайте не будем придумывать альтернативное будущее. Оно четко предопределено.

— Кем же? — усмехнулся подполковник.

— Германией, конечно же! К концу этого года вы сами это увидите! Когда вермахт возьмет Петербург, Москву и Сталинград!

Тарасов, хмуро потер небритую щеку, услышал в словах обер-лейтенанта намек на жизнь:

— Увижу, если вы меня сегодня не расстреляете.