А десантники тогда внезапно появились. Мы с мамой так радовались тогда — наши вернулись! Наши! Я-то, дурочка, думала, что папка тоже с ними вернется…

Грохочет, значит, грохочет. А потом люк открывается и парень нам кричит — Есть кто живой? И гранатой машет. А мамка ему кричит:

— Не убивай, родненький, свои мы! Наши! Русские!

Он гранату-то прячет, улыбается так. Глаза голубые-голубые! Как небо… Помню. Потом руку в карман сует и протягивает нам по сухарю. Вкусный какой был, ой! Я таких сухарей так и не ела с тех пор. А мамка не ест — мне свой отдает и голову мою прячет у себя под мышкой. А там все грохочет, наверху-то. И капает что-то сверху. Горячее. Прямо на мамку и меня.

Потом приутихло все. Но мы все сидели. Сидели, боялись. А потом вылезли из подвала.

Печка жаркая, а окна выбиты. А на полу паренек тот лежит, лицом вниз. Из-под него лужа черная растекается, в половицы затекает. Я — дурочка — мамку спрашиваю — дядя описялся? А она плачет, почему-то… Из дырок в стене ветер холодный дует.

На улицу вышли…

А там их видимо-невидимо. И немцы лежат, и наши… Штабелями. И лица синие-синие у всех. Как небо. Но это я уже потом поняла. Когда страшно стало. А тогда не страшно было. Кушать очень хотелось.

А наши уходили по полю. Как сейчас помню — солнышко глаза слепит, я прищуриваюсь — а они уходят в леса. Цепочечками. Друг за другом. А я все равно не плакала. Знала, что вернутся. Оборонялись мы на них.

На излете зимы это было. На излете… Да… Как раз теплеть начало.

Немцы тогда вернулись только на следующий день.

Орали как… Охохонюшки…

Потом взрослые мертвяков таскали.

Немцев в машины. Наших — к элеватору. Там в силосную яму их скидывали. Тетьнина упала там. Так ее тоже в яму кинули. Померла. Сердце не сдержало.

Потом идем обратно. Дом ее дымится. Да какой там дом? Пепелище. Одна печка. И бревна обгорелые кругом. Запах такой…. Горький… А в печке сидит кот. Серый. Это его так Тетьнина звала. Серый. Сидит и плачет. Вот, ей-Богу, плакал. Как человек. Лапки сложил, голову на них положил… И плачет. Рядом стеклышко лежало. Я подбежала — детенка же совсем была — и давай солнечным зайчиком с ним играть. А он все плачет. И смотрит на меня. И плачет. Я его в охапку — а он вырвался и убежал. Как раз в ту сторону, куда наши ушли. Прям по лыжням ихним и побежал. Помню, солнце от снежного наста блестело. Глаза ажно слепило. А у него хвост такой пушистый был. Так и не вернулся.

Горло что-то заболело…

А один десантник живым оказался. Ранетый был в руку. Видать, сознание потерял, да наши его и не забрали. Война…

Ох, и били его немцы, ох, и били…

Злые они были. Говорят, наши ихнего генерала в Игожево подстрелили. Вот и били.

А он только кряхтел, помню, да плевался кровью.

Потом затих. Убили они его, наверно. А может и нет. Его забросили в грузовик. Видать, важный был. Ангелов ему за спиной…

А яма та ещё шевелилась долго. Землей шевелилась. Вишь, не всех дострелили. Дак да. Они ж каждому ещё пулей в голову стреляли, помню. Богородицу им на встречу… Помню — летом уже — шла мимо. А оттуда пальцы торчат. Вот, думаю. Вылезти хотел. Недострелянный… А сейчас там цветочки растут.

Мамка ночью тогда ходила с соседками. Ну, когда ещё немцы не вернулись. Собирали у покойников пенальчики. Маленькие такие, черненькие. А там записка внутри — кто таков, да откудова. Целый горшок насобирали. Куда дели потом? А закопали в каком-то доме. В подвале. Только я уж не знаю — в каком. Не видела. Мамка так мне и не успела рассказать.