За что?

А просто так.

Я сейчас думаю, за то, что навзничь не упала перед ними.

Тогда не понимала. Мала была. Глупа. И Слава Богу.

Потом меня в детдом отослали. Ну, когда наши вернулись. Оттудова меня тятька уже в сорок шестом забрал. Когда с войны вернулся. Мне тогда четырнадцать было.

А в сорок девятом и он помер.

Тоже ранетый был. В грудь ранетый, агась. Чахоткой промучался и к мамке ушёл.

А я вот осталася.

Одна осталася.

И за братика, и за тятьку с мамкой, и за котиков век тяну. Устала уже… Руки не гнутся, спина болит, глаза не видят, сердце дрожжит. Поди, думаю, приснилось мне все это? Одно лихо и видела в жизни-то. Беду на плечах несла да горе подмышкой подтаскивала.

Так вона там, яма-то. Рядом с элеватором. Там, касатики, лежат. Там. Ну… Много их, много… Двое суток их туда стаскивали. А немцев? Немцев больше. Вся деревня была ими усыпана. Точно немцев больше. Точно! А горшок с медальонами — не знаю где. Ищите, ребятки, ищите…

Повернись-ко на свет!

Похож-то как… Вот как тот парень с сухарями.

Ты, поди, деда своего ищешь?

Разве?

Глаза у тебя такие же, внучок. Голубые.

Как небо.

Господь с тобой, сынок. Господь с тобой…

21

— А потом началась паника.

— В бригадах?

— Да, господин обер-лейтенант. Есть такое выражение — усталость металла. Человеческая прочность тоже имеет границы. Десантники просто вымотались. Ежедневные стычки, голод, холод, движение без конца — нервы начали сдавать. Было принято решение — эвакуировать тяжелораненых, в том числе и комиссара бригады, и начать выход к своим.

— На каком участке фронта, покажите, — фон Вальдерзее пододвинул Тарасову большую карту.

— Вот здесь, — ткнул подполковник карандашом. — Мы должны были ударить одновременно с группой генерала Ксенофонтова. Впрочем, до этих мест ещё надо было добраться. А началась оттепель. Снег превратился в жидкую кашу. Шагнешь с лыж в сторону — и полные валенки воды. И. по прежнему, не хватало продуктов.

— Как осуществляли эвакуацию раненых? Вы же не могли прорваться на старую базу под Опуево?

— Господин обер-лейтенант… Честное слово, я плохо сейчас понимаю как лётчикам это удавалось. «У-два» садились на поляны, просеки, разбивались некоторые, конечно. Но большинство взлетали.

— Но ведь грузоподьемность ваших «швейных машинок» очень мала! — воскликнул немец.

— Да. Один самолёт поднимал двоих в кабине и двоих в грузовых люльках под крыльями. Долго ждать мы не могли, но и бросить раненых тоже не могли. Поэтому им обустроили лагерь на болоте Гладком. Там же соорудили и взлётно-посадочную полосу. Сами же двинулись на юг, в сторону линии фронта…

— Ильич, передай там… — Тарасов замялся, держа за руку тяжелораненого комиссара бригады.

Что передать? Разве можно передать словами то, что они здесь пережили и все ещё переживают?

Курочкину и Ватутину нет дела до осунувшихся, почерневших, изголодавшихся десантников. Им главное — выполнение задачи.

— Передай, что бригада держится и продолжает выполнение боевой задачи.

Мачихин осторожно кивнул, а потом что-то прошептал. Тарасов не расслышал — рядом урчала мотором «уточка». Подполковник наклонился к комиссару, лежавшему на волокуше.

— Гринёв… — расслышал он одно слово.

— Нет, Ильич. Не нашёлся. Мы отправили поисковые группы, но пока безрезультатно.