Прошло еще два убийственных часа. Мы отшагали уже более пятнадцати километров. Очевидным было одно: домой я вернусь с ломотой в суставах, но без добычи. И вдруг какой-то шорох заставил напрячься и прислушаться. На сей раз ошибки быть не могло: над кустами взмыла стая куропаток. О, Боже, какая поднялась пальба! По меньшей мере прогремело пятнадцать выстрелов, включая и мой. Но тут среди дыма и шума кто-то вскрикнул! Я присмотрелся… Из-за куста показалось лицо крестьянина. Его правая щека была раздута так, словно за ней находился орех.

— Поздравляю с несчастным случаем! — вскричал Бретиньо.

— Только этого нам не хватало! — огрызнулся Дювошель.

Вот и все, на что их вдохновило «преступление, состоящее в нанесении побоев и ранении без намерения убить», как значится в уголовном кодексе. Чтобы прикончить несчастных пернатых ударами каблуков, бессердечные люди с ружьями уже бежали к своим собакам, подносившим двух куропаток, еще живых, лишь подраненных. Я пожелал бы этим варварам испытать нечто подобное на собственной шкуре. Пострадавший «туземец» крутился рядом. Раздутая щека не позволяла ему разговориться. Наконец Бретиньо и его компаньоны вспомнили о раненом.

— Ну, как тут наш бедолага? — протянул Максимон покровительственным тоном.

— Черт побери! У него в щеке застряла дробинка, — ответил я.

— Ну, ничего страшного, ничего страшного! — подхватил Дювошель.

— О, как больно! — запричитал крестьянин, желая подчеркнуть ужасной гримасой серьезность полученной раны.

— Так кто же из нас оказался столь неловким и навредил этому малому?

— Скажите, вы стреляли? — спросил меня Максимон.

— Да, стрелял, как и все!

— Ну вот и ответ на вопрос! — резюмировал Дювошель.

— Вы такой же неловкий охотник, как и Наполеон Первый, — заметил Понклуэ, ненавидевший империю.

— Я?! Я?! — от возмущения у меня перехватило дыхание.

— Это могли быть только вы, и никто другой, — сурово сказал Бретиньо.

— Безусловно, этот господин очень опасен! — подчеркнул Матифа. — Коль вы новичок, то благоразумнее было бы отказаться от приглашения поохотиться, даже если оно исходило от друга.

Я понял: раненого единодушно отнесли на мой счет. Ничего не оставалось, как покориться судьбе и предложить мужественному крестьянину десять франков.

— Ну как, получше? — спросил я.

— О-ля-ля! — ответил он, раздувая на сей раз левую щеку. Никаких сомнений, во рту у него был орех.

— Нет! Нет! На первый раз достаточно одной щеки. — И я поспешил удалиться.

VIII

Пока происходили расчеты с хитрым пикардийцем, остальные ушли вперед, давая понять, что трудно чувствовать себя в безопасности рядом с таким неумехой. Даже Друг Бретиньо сторонился меня, будто колдуна с дурным глазом.

Вскоре все скрылись в небольшом лесу, что начинался слева. Правду сказать, я не очень злился на своих «друзей». Бог им судья.

Но что же делать мне одному в центре бескрайней равнины? Угораздило же ввязаться в историю, вместо того чтобы спокойно писать в кабинете, читать или просто валять дурака.