И еще он прозрел, что врачом быть не хочет.

А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.

Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.

Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:

– На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет...

Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.

Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. А если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.

Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.

Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.

Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет – ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач – прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он – санитар. А это, как говорится, две большие разницы.

Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.

Сестрички называли его не иначе как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.

К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, они были им заработаны.

Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал – не засовывать же цветы в почтовый ящик.

Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделение так друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?

Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.

Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.

Однако таблетки в палату Женька понес...

В просторном коридоре большие лампы на потолке уже не горели. Маяком светила только настольная лампа сестринского поста. За столом сидела аккуратненькая Наташа и что-то сосредоточенно писала. «Что они все время все пишут? – подумал Невский.– Так и меня скоро начнут заставлять. Сколько уток вынес. С какой скоростью вымыл пол...»

– Я думала, ты уже ушел давно...– На лице ее появилось властное выражение.