|
Заварка, лимон… где этот лимон?.. Ага… чашки, ложки, тростниковый сахар… Кабинет освещался одним бра на дальней стене. Я хотела включить побольше света, но Аркадий попросил оставить, как есть. Чашка с сахарницей перекочевали с подноса на подставку возле рабочего стола. – Еще что-нибудь принести? Конфеток? – Ничего не нужно, спасибо. Я направилась с подносом к двери, через несколько шагов обернулась. Он сидел, крепко обхватив фарфоровую чашку и всматриваясь в лимонную дольку, будто в ее желтой корке скрывались тайны Вселенной. Я улыбнулась. – Кешка, ты такой смешной. Он повернулся, чашка в его ладонях, казалось, сейчас лопнет. Я посмотрела ему в глаза и вдруг захлебнулась слезами. – Mi cielo [28] … – прошептала я, падая на колени. – Mi cielo… Кешка… Фарфор впечатался в стену, разлетаясь на тысячи осколков, чай плеснулся на темный ковролин. Аркаша кинулся ко мне, и поднос тоже загремел на пол, вырванный из рук. – Линка… Он обнимал меня, как последний раз, сжимая до потери дыхания. – Линка! Его губы в порыве безумия целовали мой лоб, нос, щеки, ресницы, подбородок и находили мои, дрожащие и изнемогающие. Cielito!.. А руки уже искали пуговицы рубашки и, не в силах ждать, рвали податливую ткань. В эту ночь мы были вдвоем. Я и он. Я только не знаю, где была Таня… С той ночи он начал называть меня по имени. С той ночи я перестала понимать, кто я есть. Я смотрела на все двойной парой глаз. Делала все двойной парой рук. Я считала себя Таней, я уверяла себя, что я – Василина. Никита с психиатром, похоже, были в восторге. С той ночи я начала часто плакать. Он любил меня. Жаль, не ясно, кого-меня? Отзываться на имя оказалось приятно. Ли-на… В устах любимого имя всегда звучит слаще. И вечера теперь тоже стали приятными. Мы много разговаривали, много вспоминали… «Деевы? Друзья твоего двоюродного брата? Да, конечно, я помню их», «Мальдивы… ах, ты помнишь, как я утопила в море свою сережку?», «Кот? Разумеется, я помню этого рыжего мерзавца, изодравшего мою новую юбку». Помнишь?.. Помнишь?.. Помнишь?.. Я помню… помню… помню. Когда он уходил на работу, я рыдала. Кто ты, Татьяна Андроникова? Кто ты, Василина Ильичева? Кто ты, невеста Франкенштейна? Вечерело. Я стояла у окна. Ветер задувал в открытую форточку лепестки цветущих вишен и яблонь. Облака наливались синевой, торопились, летели на невидимый мне пожар. Близилась гроза. Но мог ли дождь остудить пылающий жар в голове? Вчерашний разговор (да, я снова подслушивала) поставил точку в далеко зашедшем эксперименте. «Я сам схожу с ума, Никит. Я изменяю ей… с памятью о ней». Ненавижу! Ненавижу тебя! Ты забрала его у меня! Господи, кто это кричит я-Таня или я-Лина? Не важно… мелочи… Я ненавижу эту безумную безымянную чужачку – себя. Избавиться хотя бы от одной, не важно – какой. * * * Свет круглых ламп невыносим. Очень, очень ярко. Прозрачная маска притаилась в руках мужчины с зеленой повязкой на лице. Как же нелегко убеждать Никиту. Как же сволочно я поступаю с Аркадием. |
