Эдгар и Гудрун садятся на поросший сырой травой откос и потом осторожно спускаются в Старую Могилу. Изначально эту крутую тропу проторили туристы — для покорения гор; да несколько горных крестьян, что ещё здесь гнездятся, проделывают по ней свои вылазки за мелким товаром. Молодым показалось, будто они вошли в колокол и он обрушился на них, как на язык. Это место походило на бомбовую воронку, в которой что-то детонировало. Эту яму трудно описать или постичь. Температура упала на несколько градусов, как мне кажется. Тяжко, как больной, вздыхает подошва долины. Тут любой заледенеет, кто спустится сюда. Лучше прибегнуть к сравнениям, туристы здесь хватаются за куртки и платки. Что-то тихо сочится, погребённое в кустах ольшаника. Вяло крутится вокруг своей оси какое-то животное — большое, малое? Рыба-гадюка? Растения, хромово-зелёные, разрослись здесь особенно сочно. Пышно кустятся вокруг бормотанья воды. Здесь когда-то стояла хижина, но сгорела много лет назад. Среди обугленных обломков выросли дикие фруктовые деревья, в которых кишмя кишат насекомые. Мать-и-мачеха, подорожник, горец, эспарсет или что там ещё, огромные дикие многолетники фенхеля, на которых закрепились мириады мошек и комаров, так что белые зонтики кажутся чёрными и пугающе хищными. Всё, что эта долина проглотила, так и осталось в ней, и уже поднимается её беззастенчиво дурное дыхание. Убийцы поклоняются падали, она, как Работник, висит на кресте: избавитель и установитель границ, на его пропитание будут собраны деньги. Есть основание, чтоб и нам потерпеть.

Старое безобразие, что здесь спало, уселось и раскрыло материнское лоно, которое оно держало на молнии. Сочно сплелась поросль перед её собачьей конурой, тёплый воздух остался наверху, у входа в этот подземный мир. Путешественники чувствовали себя так, будто их залили в тёмно-зелёную запотевшую бутылку, чтобы они настоялись и пришлись по вкусу чужому, алчному образу, который собрался гулять безоглядно, как Ники Лауда или Томас Мустер, который только что вышел в восьмую финала, ура! О, с каким мыльным блеском, как упруго выпячиваются выпуклости! Отлично. Это чистый остаток, из которого никто не хочет сделать начало, потому что, возможно, погоня уже наступает на пятки. Камни этой дорожки облеплены мшистой обивкой, покрыты лишайником, из которого торчат метёлки трясунки. Да, вам не привиделось, трава уже взялась за эти наполовину разрушенные камни, чтобы они, её надгробия, теперь сами были погребены под ней. Еле заметные следы Гензеля-Гретели рассеяны невидимой рукой, и внизу, у почернелых зубчатых руин, из которых тянут свои ручонки деревца — молоденькие, но уже скрюченные, — там смолкает всё! Влажный волок полоза, посверк насекомых, истаивающие паутинки, заострённые травинки темнейшей зелени, не стоптанные никакой стопой, пьяные от забвения. Сочится струйка со скалы. Почва пружинит под ногами, и Эдгар вместе с Гудрун, спотыкаясь, спускаются в яму. Их путь сказывается на этой сырой траве. Ободрённые её покоем и терпением, оба ступили на дикий газон — ах, что за дорогие времена, когда дичь дороже, чем облагороженное, избалованное! — и теперь дивятся его желейной вязкости. Это как если бы они ступили на мясо, свежее, только что из эконом-пакета, но уже слежавшееся и подтаявшее: щупальца каракатицы, морковка и горох, которые и сами-то питались подаянием; под ногами чавкает, но сохраняет свою эластичность трава, снова распрямляясь после подавления. Упирается в ступню спиной и сбрасывает её с себя. Местечко без сердечника, который дал бы вам опору.

ЭДГАР ГШТРАНЦ БЕСПОМОЩНО глядит на Гудрун Бихлер, оба как-то попали сюда, но не могут сказать откуда, — откуда им знать, если больше не действует сила памяти, при помощи которой мы удостоверяемся в повседневных вещах и можем при этом забыть, что точно так же нам могли сберечь действительность и книги, как распятые на балках чердака тела летучих мышей. Сила чувств, пожалуй, тоже помогает разглядеть друг друга в слабом отсвете их теневидных идей, которые, к счастью, едва брезжат.