|
Они всё больше походят на две тонкокожие кегли, играючи заброшенные вниз неким Рукеди-гуру, который держит нас за галстук. Ткк изящно они подлетают, две круизные ракеты, два недостающих звена. Мыльные переливчатые пузыри. Или надутые свиные пузыри, они поднимаются вверх и несут повсюду свои лица, нарисованные на колбасных оболочках, в которых ещё можно разглядеть тонко-разветвлённую систему кровеносных сосудов. Они скатываются кубарем по склону, игровые мячи истории, которая здесь, судя по всему, соорудила небольшой памятник с крестом в честь замученных, и всё, к сожалению, за счёт наших потомков: австр. история не хочет, чтобы мы смотрелись в зеркало, она не хочет, чтобы мы думали, будто между нами и ею что-то стоит (пластиковая плёнка и трубка кинескопа). Она хочет с нами помириться! Браво! И примечательно, что место, где могут жить разве что картинки, облюбовали мёртвые, чтобы снова объявиться, может быть потому, что на дне долины прохладно и они там лучше сохранятся. Или потому, что они хотели вырваться из своего бездверного, бездонно-беспокрышного времени, чтобы увидеть что-то новое. Кто выиграет осеннее первенство по футболу? И только через Гудрун и Эдгара, через эти верёвочные лестницы, они могут теперь выбраться наверх. Из сострадания к нам, поскольку нам все эти годы приходилось так фальшивить, говоря о них: „Наши мёртвые“. И: „Мы“. Обнимая при этом свой мягкий диван в гостиной. И пара Эдгар/Гудрун скатывается кубарем через трамплин травы. И нечто выступает им навстречу из руин.
Растения слишком уж цепляются за что придётся, Гудрун, студентка, впадает в странность и начинает говорить не умолкая, продираясь сквозь тернии. Она болтает так, как будто не о чем и как будто вокруг — никого. Все предаются тёмной стороне жизни немецкого вечернего сериала, который пытается вытеснить стенка на стенку американцев, но он такой плоский, что за него не ухватишься, будто он уховёртка. Гудрун противится этой чёртовой — виртуальной? — деревне, которая тянет её вниз, вместе с Эдгаром, чьи мускулы, похоже, достались ему по бросовой цене. Ничего не помогает. Какой-то первоисточник рождается там, внизу, поскольку всё течёт в ускоренной обратной перемотке, к началу, которое, собственно, предусмотрено как конец. Автору этой серии конец пришёл преждевременно, и потому он берёт его за начало как предлог, чтоб больше ничего не происходило. Лучше мы каждый день будем ездить в Ж., чтобы помянуть мёртвых, чем больше не запомним ни одного стихотворения. Ведь каждая пятая, ну, скажем, шестая еда у нас уже есть поэма! Вот и выходит стихотворений больше, чем когда бы то ни было, каждый разворот страницы для художника — уже преодоление, которое он хочет сделать лучше, чем другие. Мы больше ничем не скованы, иначе мы не смогли бы гнаться за удовольствиями, и тогда бы удовольствия преследовали нас — в замке на Вёртерзее, где легко могли бы оказаться даже мы. Но они нас не найдут, поскольку мы уже в другом месте и высматриваем себе другие перспективы. Ведь смысл в том, чтобы мы их нашли, а не они нас, — каждый, кто однажды был партнёром человека, печально с этим согласится. Что я хотела сказать перед тем, как отрезать этот отрывок? Да, там, внизу, чёрная дыра, давайте заглянем, там матери могут сколько им влезет кричать, звать своего Исидора или Эрвина, он не вернётся. Там люди — даже дети! — аккумулировались, и теперь аккумулятор заряжен, больше они не хотят сидеть в темноте. Идут освободители; но не успели они дойти до низа, как оказались во власти живущих там господ и дам истиновидяших, э-э… ясновидящих. Нашим освободителям уже давно грозит гибель. Они оставили нам слишком мало сочинённых истин. Наши поэты должны наконец получить дозволение писать, что они хотят. Они уже так долго простояли на коленях перед своей едой, что подавлены собственным жиром, — ну, они это заслужили. Мёртвые хотят освободиться, но чтобы получить жизнь назад, они должны убить живущего. |
