|
В оленьем обличье мается душа Гудрун, всецело во власти смерти как её добыча. Блуждает по земле, разыскиваемая злом; что от твоих родовых схваток. Отец, то ищет, как бы ему спастись от жестокого хаоса, и кто знает, как тут быть. Это приходит как пожар и поджигается каким-нибудь мальчишкой, как ничейный дом. Потом всё идёт сначала, но я не знаю что. Я посвящаю эти строчки моим мёртвым: деревянный топоток девушки исчезает за стеной из ЗЕМЛИ, его почти не слышно больше, он уже наполовину переварен. И ЗЕМЛЯ встаёт с трудом, тяжело дыша, во весь свой сверхчеловеческий рост, шахта из ЗЕМЛИ надвигается на Гудрун, которая в своём гробу спускается в могилу, с чудовищным грохотом, рёвом и стоном. В восстании дрожит почва. Две звуковые волны наползают друг на друга, выпрямляются во весь рост, шипят друг на друга, как змеи, но интерференции не возникает, а также ничего похожего; размах улёгся, как бич, отдыхать. Стеновидно и высокодомно ЗЕМЛЯ выламывается из своей клетки, обрушивается на Гудрун и снова складывается поверх её тела. Она прижимает уже угасающие запястья, которые она, в конце концов, сама и разрезала, к этой холодной хрящеватой плаценте, лицо, всё тело, тайну своего тела она, Гудрун Бихлер, открыла сама, причём лезвием бритвы. Что-то или кто-то, Гудрун больше не знает, что или кто, поспешно топочет прочь за земляной стеной могилы Гудрун, семенящим шагом оно бежит от этой — невзначай? — пролитой, присыпанной земной калитки, за которой плачет женщина, плачет, плачет и готовится на маленькую закуску для Ничто, раз уж она стала добычей. Где баночка с нарезкой паприки? Я хочу сказать, это всё прах земной, а если нет, то мы превратим его в прах. И также что не есть прах, всё равно когда-то к нему вернётся, что-то раньше, другое позже. Наши зовы выглядывают наружу, не пора ли, нет, у нас ещё есть немного времени. Другие, до нас, прикрутят к смерти снежные крепления и тогда совершат на неё восхождение. Сейчас мы им поможем. Иначе как им пересечь склон и нашу склонность к ужасу?
НИКАКОМУ ЧЕЛОВЕКУ не бывать островом блаженных, а стране это по силам. Страна имеет право на здания, в которых она выражает свою позицию. С тех пор как появились сети-авоськи, в них ловится более или менее людей, и тут позиция большого здания может стремиться к избавлению, это его право как основной структуры жительства: мелкие кусочки блевотины ловко выскакивают из дверей и прыгают в свои машины. Этот город, этот ландшафт такого выдающегося качества, что его не так-то просто перещеголять. Город, например, и по сей день магически притягивает к себе чужих, чуждых и даже наичуждейших, которым и я теперь вынуждена отвести место: они явятся ровно в десять, к началу экскурсии в пространство вакуума, так что у них вырвет биты из рук, поскольку мы всегда были биты лучше. Пространство вакуума, созданное здесь, обладает такой притягательной силой, скажу я вам, в принципе даже строительство не может по-настоящему заполнить это пространство; а где не хватает столько людей, туда мы и помещаемся, мы поселились в мёртвом городе, чтобы строения были приятно согреты внутри и не так легко опрокидывались. В зданиях, таким образом, тысячи обиженных, которые плывут в ореховых скорлупках (снаружи жёстких, а внутри — мягкое ядро!) по свинцовому озеру, полному зловонных сточных вод, отталкиваясь шестом, и хотя чёлн есть их собственная шкура, трофей для Ничто, который они, естественно, спасают в первую очередь, всё же он то и дело переворачивается. И они тогда увязают в металлической водной массе, как ложка в пудинге, выбираются, путаясь в своих и чужих ремнях. Заграница недостаточно нас питает! Она сама норовит прийти сюда и питаться. Поэтому мы выпроваживаем её домой или гасим фонари её жизни прямо здесь, у нас. В супе-пюре мы всегда плаваем поверху. И то, что мы не можем проглотить, мы по-собачьи зарываем в землю, чтобы провиант для гигантского пира, где снова будут поедать людей, сохранялся в бункере, защищенный от воздуха. Так точно. |
