Кольцевая дорога валится, как вязкий лавовый ток под нагрузкой нескольких трамвайных линий, и, под напором противоречивых течений нескольких тысяч машин, всё же с наслаждением переворачивается и подставляет брюхо первому мая, чтобы почесало, потрепало — по старой традиции. Можно пройтись или проехаться и по бокам. Эти минимальные условия описания и обихода я создаю себе лишь для того, чтобы обратить ваше внимание, что мы приближаемся к пункту, к которому мы точно так же могли подойти и пешком, если бы не жили так далеко… Наша порода выведена специально для прямохождения, поскольку из нас хотели произвести что-то получше, чем скотина. Но грацию из нас всё же изгнали, зато чувства гоняют теперь в наших душах беспрепятственно куда хотят, играючи, клыками рвут, мотая головой, последние остатки сострадания, вытягивая их из живота, куда мы отдали в раскройку наши мысли; они резвятся, как охотничьи собаки, эти чувства, которые иногда, ночами, нас терзают, потому что мы тайком подглядывали за богиней (по прозванию Истина) во время купания и ничего не увидали, потому что чечевицы наших контактных линз пустили на похлёбку. Мёртвые подставляют под наши подошвы усталые спины и в последний раз напрягают плечи, чтобы мы могли прочнее встать на них. Иначе как нам вкрутить в стены нашей горы все крюки, чтобы повесить на них людей? Пока мёртвые, развешанные, наконец, не будут расфасованы для потребления и мы не примемся за их потроха. Мясо должно отлежаться под нашими задницами, чтобы не было слишком жёстким. Мы так рады, что имеем право; этого не выдержать. Почему я это говорю? Передо мной раскрывается угрюмое, мрачное место, подвальный этаж так называемого культурно-исторического (наверху: этнографического!) музея, идёмте, взглянем, но не вблизи, у нас мало времени, мы ещё должны потом посмотреть в Штайнхофе законсервированные в стеклянных банках мозги, — итак, музей просто суперогромный, один только вход! В нём зал за залом, в них показаны разбитые формы человека. Можно увидеть, как они были задуманы, прежде чем смогли ускользнуть от нас и нашего насекомого яда. Увидев, что это нехорошо, мы, их боги, разбили эти красивые формы, но сделать новые руки так и не дошли. Так что этих людей здесь не могло быть и раньше. Но перед тем как их здесь не могло быть, мы их сфотографировали и обмерили, также и сроки их жизни, чтобы они ещё перед своей смертью узнали, как им нельзя было выглядеть, чтобы понравиться нам. Трудно сегодня поверить, каким шумом был охвачен этот город, и всё из-за людей, которые, на сегодняшний взгляд, имели нормальный, совершенно обычный вид. Сами не загаженные, руки не обжарены на вафельной решётке, никаких следов от палок, которыми их загоняли на тот свет, но ничего не помогло. Спасибо, ещё не пришлось платить почтовые сборы, ведь не мы посылали, а нас! Эти люди, бережно пересчитанные нашими материнскими заботливыми руками, были отправлены в летний лагерь, где работу давали бесплатно; РАБОТА: меньше! дороже! (как евробананы). Вначале они жили здесь, а потом марш за дверь. Эта дверь уже чуть не в вертушку превратилась. Сегодня мы возникаем, подобно кристаллам полупроводников, которые помогают быстрее отводить уже отдуманные мысли (а то бы мы были не только никогда не бывшими, но и никогда не думавшими быть!), в стерилизованном, пустом пространстве, вставленные в двусмысленность, которая одна удерживает нашу форму; да, мы всегда начальные существа, поскольку должны быть формой для других. Все как мы! Мы всегда являемся заново и всегда как новенькие. Всё лишь мы! Пусть это напомнит об истине: этот кричащий мир будет взвешен на самых новых детских весах, всё-таки мы — немцы! австрийцы! ледниковые мумии! — только мы поём так, что лопаются струны. Медлительные лица поднимаются в ночи, из которой мы сосём чёрное молоко поэта и потом срыгиваем, потому что и одного глотка было слишком много, — молоко, которое, кажется, пугает даже наше кудрявое дитя — истину, хотя это молоко есть наш чистейший натуральный продукт, который мы, стоя на коленях перед Европой, хотим ей преподнести.