Поэтому наша клиентура — это те, кто ездит в пригородных электричках. Тут и бухарика можно зацепить, и у бабки какой-нибудь баул стырить. Надо только быстро и осторожно.

Мы рассыпаемся в толпе, вертим головами. Вокруг все заняты своими делами, никому до нас дела нет. Девки воняют духами, мужики — перегаром. Из буфета пахнет слойками и кофе. Гам, крики, шарканье ног. Не зря говорят — «базар-вокзал».

Через час собираемся под часами на выходе, где платформы и поезда стоят.

— Голяк, — говорит Сапог. — Надо вечера ждать.

— Сегодня вторник. Может, и вечером ничего не будет, — отвечаю я. — А до пятницы еще столько времени.

Пятница — наш день. В пятницу после работы народ валом валит в забегаловки, пельменные всякие и закусочные — праздновать окончание трудовой недели. Некоторые так напразднуются, что на ногах не стоят. Их, конечно, косари пасут, это ж ментовский хлеб — бухариков потрошить. Но и мы свой кусок рвем, жить-то надо.

— Пошли в метро, — Тёха щурит глаза.

Метро — последняя надежда. Если и там пусто, останется только «молиться» в переходе или у ларьков на площади: «Дяденька, дайте рубль. На кока-колу не хватает».

«Курская» — станция большая, хитрая. Тут и радиальная, и кольцевая, и еще прилепилась сбоку «Чкаловская», где внизу всегда холодно, и зимой, и летом. Перроны соединены переходами, есть всякие закоулки и тупички. Косари, конечно, бдят, но везде постов не наставишь. В часы пик здесь столько народу, что иногда страшно становится — не задавили бы кого.

Сейчас средина дня. Мы окучиваем станции. Людей не особенно много, и похоже, что сегодня мы ляжем спать голодными.

И вот когда Губастый уже начинает неумело ругаться, что, мол, суки вокруг одни и твари, с «Чкаловской» прибегает на звонких каблучках Шуня.

— Там мужик сидит. Пьяный. С сумкой.

— Быстро! — произносит свое любимое словечко Тёха, и мы мчимся по эскалатору, прыгая через ступеньки.

Дальше уже дело техники. Расклад обычный — Губастый внизу, у лестницы, Сапог в средине зала, на передаче, Тёха основной, а я его прикрываю. Сапог сильнее, но наш бригадир всегда берет на прикрытие меня — бегаю я быстрее всех.

Правда, в этот раз Тёха велит мне взять с собой Шуню. Понятно — мы будем не просто прикрывать, а еще и отвлекать внимание. Так надежнее.

Шуня уже совсем отошла после утренней истерики. Она, взяв меня под ручку, пританцовывает рядом, весело несет какую-то девчачью пургу, размахивает свободной рукой и заливисто хохочет.

Тёха выдвигается вперед, обходя стоящих на платформе пассажиров. Походка его меняется, становится легкой и независимой. Он сейчас не похож на грозного бригадира — так, обычный московский парнишка, ждал-ждал поезда да и пошел к часам в конце зала время узнать. А чтобы все выглядело натурально, Тёха на ходу пальцами оттягивает уголки глаз, как это обычно делают близорукие люди.

Мужик сидит на крайней скамейке, возле железной бочки с дверцей, в которую, как говорят, в случае чего нужно прятать обнаруженное взрывное устройство. Голова его безвольно свесилась набок, набрякшие веки прикрыты, из приоткрытого рта тянется блестящая нитка слюны. Я сразу просекаю — прикинут мужик богато. Ботинки длинноносые блестят, брючки отутюжены, куртка кожаная цивильная, не черкизоновский ширпотреб. И сумарь. Хороший сумарь, пухлый. Темно-зеленый, на бочине написано «Найк». Много чего полезного — и ценного! — можно сложить в такой баульчик…

Наше счастье, что косари еще не засекли этот лакомый кусок. Счастье-то счастье, но долгим оно не бывает, надо торопиться.