С удивлением посмотрел Милиус на гостя. Он находился в том положении чувствительного человека, который в минуту болезненного раздражения готов исповедываться даже незнакомым. Кому же в жизни не приходилось быть свидетелем подобных порывов откровенности?

Перед Милиусом находился человек совершенно для него посторонний, но наболевшее сердце нуждалось в облегчении.

Доктор Вальтер казался ему симпатичным и был все-таки человек, и не будь его, Милиус исповедался бы стенам своей комнаты.

— Нет у меня в жизни тайн, — сказал он, грустно улыбнувшись. — Вы метко угадали, что на сердце у меня тяжкое горе; но зачем же мне смущать вас, поделившись этим горем?

— Значит, я угадал.

— И вызвали на откровенность, кстати, — ибо затаенное горе мучило бы меня гораздо сильнее. Этот молодой человек — мой воспитанник; я взял его грудным младенцем от матери, которая умерла вскоре после его рождения. Была это бедная женщина, муж которой выехал из края по неизвестным мне причинам, оставив ее в нищете.

— Здесь? В городе? — спросил с участием Вальтер, может быть, из вежливости.

— Да, здесь, — отвечал Милиус. — Эта несчастная получила хорошее образование, была необыкновенна хороша собой и имела доброе сердце. По какому-то роковому стечению обстоятельств она вступила в связь с тем, за кого потом вышла замуж, из-за этого замужества потеряла место в доме дальних своих родных, графов Туровских, а муж ее, некто Лузинский, покинул ее.

— Лузинский! — повторил Вальтер с прежним участием.

— Она жила своим трудом здесь в городе, ожидая возвращения мужа. Однажды она позвала меня во время болезни. Меня тронула ее любовь к ребенку и беспокойство, почти отчаяние, о судьбе его… Я обещал покровительствовать сиротке. В конце концов она умерла.

— Давно ли? — спросил равнодушно Вальтер.

— Двадцать два года тому назад, — отвечал Милиус. — Сперва взятый мною ребенок служил мне утешением, вознаграждал за заботы, оживлял мой пустой домик, устроил мне, так сказать, семейство, и я был счастлив. Но, как человек, я был неосторожен, просто был эгоистом, лелеял я его для себя, не желая, не умея предвидеть, что гублю его и не даю ему закаки, которой требует жизнь… Валек вырос человеком с прекрасными способностями, но без сердца. Гений, который он чувствовал в себе, мои ласки, дух века, овладевший им — сделали из него непонятное для меня существо. Он возвратился ко мне лентяем, мечтателем, гордецом каким-то безжалостным.

Гость слушал внимательно, но не разделял волнения Милиуса, был холоден, даже, может быть, холоднее, нежели позволяла вежливость, и не отвечал ни слова.

Доктор вздохнул и замолчал. Поспешно отер он слезу, за которую стало ему стыдно, и начал быстро продолжать рассказ с притворной улыбкой, в которой, однако ж, не было ничего веселого.

— Легко предвидеть случившееся. Ежедневно становилось нам тяжелее жить вместе: мы не могли понимать друг друга. Наконец сегодня после обыкновенного разговора, которых тысячу переносил я терпеливо, между нами вышло недоразумение, и может быть, по моей вине. Молодой человек сказал мне несколько обидных слов, и мы расстались.

— Как? Он сам уехал? — спросил гость.

— Нет, я должен был отказать ему от дому, — отвечал доктор, как бы пристыженный. — Я был вынужден к этому…

Он с трудом проговорил это.

— Может быть, это можно еще уладить, — сказал Вальтер.

— Никоим образом! — подхватил Милиус. — Он хотел свободы — и моей обязанностью было исполнить его желание. Но к воспитанию, которое, может быть, по моей воле исказило и сделало его тунеядцем, я должен был прибавить материальные средства: я отдал ему половину состояния.