Ковер, которым я двинул, заставил его оглянуться, и глаза наши встретились.

– Богу хвала: вы живы! – воскликнул он по-французски и, вскочив с места, заключил меня в свои объятия и, посадив в кресло, подал мне стакан воды с каплей какого-то вина.

– Жив? – спросил я, – разве я был болен?

– Да; вы лежали долго.

– Долго?

– Да; об этом после…

– Что же было со мною?

– Вы оступились с высокого места.

– Помню. Что же, я расшибся?

– Нет; вы только получили большое сотрясение.

– Кто спас мне жизнь?

– Конечно, тот, кто вам дал ее.

– Но я помню ваше лицо…

– Я был там.

– Кто же вы?.. Как ваше имя?

– Мое имя Филипп.

– О, вы Кольберг!

– Я Кольберг, я тот, которого мать ваша считает своим другом, но теперь пока это все: пока более ни слова. Слушайте меня: мы здесь одни, во всем имении нет ни хозяина, ни управителя, ни Лаптева, который привел вас; все они разъехались кто куда: я один ждал вас и дождался. За все это я попрошу у вас повиновения.

– Я должен повиноваться.

– Да; и она так хочет… она этого даже просила.

– Вы получили письмо от матушки?

– Да.

– Нельзя ли его видеть?

– Нет; его нельзя видеть, – отвечал Кольберг, – и вы должны не повторять этой просьбы до тех пор, когда я сам найду нужным это исполнить.

XXXVI

Он не скоро это исполнил – и зачем он исполнил это? О, сколько было бы лучше, если бы я никогда не узнал того, что сделалось с теми, кого любил я, в мое отсутствие.

С этой поры я видел Кольберга всякий день – и, глядя на его вдохновенное лицо, думал:

«Что за тайна связывает этого человека с моею матерью: может быть, она его любила, когда еще не была женою моего отца; может быть, он о сю пору ее любит».

– Господин Кольберг! – спросил я его однажды, когда мы сидели вдвоем: я читал книгу, а он рисовал карандашом эскиз будущей картины.

Он обернулся.

– Знаете, что я хочу вас спросить?

– Нет, не знаю.

– Не будет ли на этой картине, которую вы сочиняете, лицо моей матери?

– Будет.

– Зачем вы его так часто рисуете?

– Потому, что оно прекрасно.

И он положил карандаш и закрыл руками глаза.

– Господин Кольберг! – продолжал я.

– Спрашивайте.

– Как это было?

– Что?

– Maman и вы…

Он рассказал мне странную историю, в которой сам играл роль жалкую, а моя мать, по обыкновению, святую и миссионерскую: он был дерптский студент, бурш, кутила и демократ; мать – христианка.