Соня прокралась к нему в комнату и стала смотреть, как он пишет картину, как тонкие длинные кисти касаются холста. Засмотрелась и на самую картину. Вернее, она не на картину смотрела, а в картину, в ее глубину. Она видела там тихий вечер, оранжевый закат над потемневшим лесом. Вдали белела хатка с красными цветами под окнами. Какие-то две фигуры сидели у плетня. По дорожке от хатки шел старик с палочкой. А ближе — река. На берегу зеленая трава и всякие цветы. По этой траве ходят коровы, пасутся… Одна — темно-рыжая с белой грудью, другая — белая с рыжими пятнами и большими рогами…

— Дочка! — тихонько, с радостным удивлением сказала Соня.

Художник чуть покосился на нее, но ничего не ответил. А Соня все глядела и глядела в картину. Как бы хорошо побегать по этой траве, нарвать цветов, походить по воде у бережка!..

Может быть, Никите Гавриловичу показалось, что Соне скучно сидеть и молчать около него, может, ему хотелось остаться одному и спровадить Соню, но он взял со стола тетрадку из толстой бумаги и толстый черный карандаш и дал Соне:

— На вот. Ступай рисуй!

Соня едва поверила своему счастью:

— Мне? Насовсем?

— Насовсем!

Соня тотчас отправилась рисовать. Но уже из кухни вернулась снова.

— А на улице — всякие кости и черепа… — таинственно сказала она. — И откуда только взялись?

— А тут ничего удивительного нет, — ответил художник. — Почему наша улица называется Божедомкой? Значит, тут был божий дом. А божьим домом у нас называется кладбище. В старину здесь и было кладбище. Раньше, бывало, по Москве каждое утро находили на улице то убитых, то замерзших, неизвестных, безымянных. Тогда долго не разбирались — свозили и хоронили их здесь, в общих могилах. Божий дом всех приютит. А потом Москва разрослась, кладбище это забылось, здесь проложили улицу, построили дома… Только еще название осталось — Божедомка. А теперь ступай рисуй.

— А я здесь буду — можно?

— Ладно. Неси скамейку.

Соня принесла из кухни скамейку, на которую мама становится, когда открывает трубу, и села рисовать. Она открыла тетрадку и задумалась над ней. Когда рисуешь углем на стене или щепкой на земле, то там, если что не так, возьмешь да сотрешь. А если тут что-нибудь не так нарисуешь, как же сотрешь? И очень жалко бумагу — такая она хорошая, плотная, белая…

— Ну что ж ты сидишь? — спросил художник. — Рисуй.

— А что рисовать?

— Ну, вот хоть дерево нарисуй… Вот так.

Он взял ее карандаш и тут же нарисовал красивое раскидистое дерево. Вот так чудо! В одну минуту — и дерево!

Но Соня больше любила рисовать людей. Она долго, задумчиво смотрела на это дерево, а потом пририсовала к нему человечка. Человечек таинственно выглядывал из-за ствола. Потом нарисовала еще одного человечка — с другой стороны дерева. Этот выглядывал так же таинственно. Потом нарисовала штук двадцать таких человечков, и все они выглядывали друг из-за друга. Их было так много, что на странице не осталось больше места.

Художник посмотрел на Сонин рисунок и удивился:

— Кто же это такие? Почему они все прячутся друг за друга?

А Соня и сама глядела на них с недоумением и даже с некоторым страхом. Эти нарисованные человечки как будто уже теперь живые и живут своей собственной жизнью, а почему они прячутся за дерево и выглядывают оттуда, Соня и сама не знала. И она ответила шепотом, чтобы человечки не слышали:

— Может, они разбойники?

Художник засмеялся и сказал:

— Ну, видно, с тобой не работа. Сиди тихо — я твой портрет нарисую.