Еще два дня пилигримы оставались в лагере или дежурили в укрытиях, понятия не имея, что будет дальше. Воды было мало, большая часть запаса протухла, что вызвало вспышку дизентерии; мехи давно износились и прохудились; начались трудности с водопоем лошадей и вьючных животных, потому что в округе осталось только несколько мелких прудов. Город по-прежнему был неприступен для штурма, а ничего лучшего в голову не приходило. Войско не разбегалось только из упрямства. Все знали, что достигли конца пути и смогут разойтись только тогда, когда Иерусалим опять станет христианским. Кроме того, дезертировать небольшими группами было слишком сложно; пуститься в долгий путь на север, к Антиохийскому княжеству, через земли, занятые врагом, казалось малодушным и страшнее, чем оставаться на месте. Рожер же ожесточился и решил продержаться до конца. Он не мог вернуться туда, где обосновались Роберт и Анна. Было ясно, что этот поход паломников — последний. Как только спадет жара, из Египта придет большое войско, прогонит их от стен города, и, если к тому моменту пилигримы не сумеют преодолеть сопротивление гарнизона, им останется только бежать к ближайшему порту, садиться на корабли и отправляться домой.

Рожер осознавал, что если переживет отступление и сумеет погрузиться на корабль, то кончит жизнь солдатом короля Вильгельма. Он сделал все что мог, чтобы сдержать клятву положить жизнь за освобождение Святой Земли от неверных, но ему претило служить князю Боэмунду, во владениях которого жила Анна, а оставаться здесь после отъезда главных сил пилигримов значило играть в прятки со смертью. Герцог Нормандский должен быть благодарен ему за долгую и честную службу, но юноша знал, что герцог Роберт, скорее всего, сам лишился владений и не в состоянии отплатить ему, даже если и захочет. Рожер мучительно страдал от одиночества, и это усиливало его тоску; откровенно поговорить о своих личных делах и запутанной семейной жизни он мог только с отцом Ивом, но священник был слишком занят — многие клирики болели, а воины очень нуждалось в утешении. Он боялся присоединиться к другим рыцарям, обычно собиравшимся днем или после ужина, потому что любая насмешка над незадачливым мужем, любая сальная шутка могла закончиться поединком. Фома оказался единственной родной душой, и они вели долгие беседы, сидя за чисткой доспехов, но гордость не позволяла рыцарю разгуливать по лагерю как бы на равных с арбалетчиком. За полосой укрытий рыцарю в полных доспехах делать было нечего; сидеть там считалось уделом пехотинцев, и пять дней после неудачного штурма стали для Рожера самым тоскливым и одиноким временем за все паломничество.

Но утром восемнадцатого июня, в день Святого Ефрема, лагерь облетела чудесная, воодушевляющая весть. Гонец, скакавший всю ночь, принес известие о том, что христиане взяли Яффу! Семнадцатого числа в порт вошел генуэзский флот, городские христиане взялись за оружие, и небольшой гарнизон неверных бежал на юг. К счастью, моряки были готовы вести долгую осаду порта и запаслись едой, вином и лесом для строительства машин. Яффа, ближайший к ним морской порт, была расположена всего в сорока милях, и раз теперь там хозяйничали итальянцы, то пилигримы могли сразу же начать сооружать осадную технику. Вожди немедленно устроили совет, на котором определили план последующих действий, а рыцари и даже пехотинцы наперебой высказывали свое мнение каждому, кто соглашался их слушать. Днем большой отряд кавалерии отправился в Яффу, чтобы сопровождать караван, а когда паломники увидели верблюдов, с обоих боков которых покачивались притороченные к седельным сумкам брусья, обрадовались так, словно Иерусалим уже взят.

На следующий день они приступили к выполнению подготовки в соответствии с новым планом.

Оказалось, что совет, ко всеобщей радости и облегчению, решил попытаться использовать все достижения осадной техники сразу. Подкопы, конечно, исключались, но прибывшие на кораблях умелые плотники тут же принялись строить катапульты.