Над рекой вставал туман. Скоро стемнеет. Он увидел, что с холма прихрамывая спускается отец, и подождал, пока тот не подойдет на расстояние оклика.

— Добрый вечер, — промолвил Осберт, опираясь на палку. — Твой последний наскок был неплох, но как бы ты справился, если бы конь не сделал все сам? Хотелось бы мне, чтобы ты поучаствовал в охоте, но никому, кроме пэров Англии, в этих местах охотиться не разрешается. А сейчас отправляйся на конюшню, пока лошадь не остыла! Когда вернешься домой, нам надо будет поговорить. Завтра соберутся арендаторы, и мы должны обсудить, что им сказать.

Следя за мальчиком-конюшим, обтиравшим коня, Рожер подивился, как быстро пролетело время. На Рождество лето казалось таким далеким! Онто думал, у него куча времени, чтобы научиться владеть оружием, но вот уже март близится к концу, а он все еще не может считать себя настоящим рыцарем. Правда, арендаторы, скорее всего, откажут, так что торопиться некуда…

Они с отцом обсудили предстоящую речь и решили, что будет лучше, если он выступит не слишком умело, но искренне: это тронет сердца слушателей. Переводить будет отец Мэтью, и, поскольку никто в их семье не знает саксонского, все будет зависеть от священника.

На следующий день был праздник Благовещения. После обеда все арендаторы собрались в помещичьем доме. Между собой крестьяне тщательно соблюдали сложную иерархию, в которой разобраться могли только сами саксы. Нормандцы же не обращали на это никакого внимания. Осберт и священник сидели у камина, повернувшись лицом к просителям, а Ральф и Рожер стояли за спиной у отца. Они не были ни землевладельцами, ни арендаторами и, строго говоря, не имели права присутствовать здесь. Рожер с тайным удовлетворением заметил, что все идет гладко: люди возбужденно говорят, спорят, и тем не менее в последний момент все могло сорваться, как и предупреждал отец.

Когда с обычными делами было покончено, Осберт завел разговор о походе на Восток. Поскольку никаких новостей за это время не поступило, он еще раз повторил то, что им сообщили два месяца назад. Затем седой Сигберт, выбранный в этом году старостой, усомнился в праве лорда облагать их побором на подобную цель, и арендаторы дружно поддержали его. Собрание заканчивалось, но прежде чем люди стали расходиться, вперед вышел Рожер и встал рядом с отцом Мэтью. Он нервничал и заикался от волнения, но предварительно тщательно обдумал то, что хотел сказать, и даже перевел это на вульгарную латынь. Он поведал им, что считает себя недостойным монашеской жизни и хочет стать воином, с презрением говорил о солдатах, которые готовы служить любому, лишь бы им хорошо платили и позволяли заниматься грабежом; он сказал им, что цели этого похода близки его сердцу и что он готов рискнуть жизнью ради освобождения восточных христиан… Рожер вспыхнул и оглянулся по сторонам, словно стыдясь обнаружить перед собравшимися обуревавшие его чувства, а отец Мэтью, будто заразившись горячностью Рожера, умудрился передать ее в своем переводе. Его богатый, гибкий саксонский язык, усовершенствованный за время учебы в Уинчестере, был слишком цветист для слушателей, но именно этого они и ждали от своего пастыря, и когда тот закончил, его речь вызвала одобрительный гул. Однако слова никто не попросил, арендаторы вышли из дома и разбрелись по своим хижинам на холмах. Рожер решил, что он проиграл. Неужели его тщательно продуманная речь пропала даром? Однако подошедший к нему отец Мэтью был в прекрасном настроении.

— Все прошло отлично! Вы проняли их до самого сердца! В следующее воскресенье, после мессы, они повалят ко мне один за другим, и каждый что-нибудь да принесет, несмотря на неурожайный год. Осберт тоже улыбался.

— Лучше не бывает. За двадцать пять лет я научился разбираться в настроениях арендаторов.