К счастью, следующая остановка — наша. Подходя к парку, мы все еще хихикаем. Мы оба надеялись, что парк, может быть, превратился в ту волшебную лужайку, которую нарисовал Рассел, но нет, это все тот же старый обшарпанный парк, совершенно неромантический при свете дня. Малыши ревут, мамочки на них орут, старый бомж что-то бормочет, всюду обрывки бумажных оберток и собачьи какашки в траве.

— Не особенно привлекательный пейзаж, — говорю я.

— Пошли к деревьям, — говорит Рассел.

Но под деревьями виднеется компания парней, у одного поднят капюшон куртки, другие беспокойно оглядываются. Как видно, там происходит обмен наличности на наркотики разной степени тяжести.

— Пожалуй, к деревьям лучше не стоит, — говорит Рассел. — Так, куда же нам пойти?

В конце концов мы уходим из парка и спускаемся к старым огородам. Кто-то посадил здесь капусту. Ее кислый запах заполонил все вокруг. Мы стоим и смотрим друг на друга, стараясь дышать неглубоко. Непонятно, как можно целоваться в такой обстановке — тем более, когда на огороде копаются несколько стариков и девчонка в полотняном комбинезоне. Рассел оглядывается по сторонам и наклоняется ко мне. Его лицо приближается, глаза сливаются в один, губы касаются моих губ. Голова у него повернута немного неудачно, мои очки вдавливаются в переносицу, но уже поцелуй захватил меня целиком, в глазах все расплылось, капустные кочаны превратились в огромные зеленые розы, а крики и вопли из парка звучат нежным пением птиц.

— Мы опять не уследим за временем, — говорю я, когда мы наконец отрываемся друг от друга, чтобы перевести дыхание.

— Да кому это надо? — говорит Рассел и снова целует меня.

— Мне надо, — говорю я через какое-то время. — Я не хочу, чтобы твой папа опять на тебя рассердился.

— Ну, и я тоже не хочу, чтобы твой на тебя сердился, — говорит Рассел. — Ладно, сейчас пойдем. То есть через минуту. Еще один раз…

И мы уходим — после еще нескольких поцелуев. Рассел провожает меня до двери, и мы договариваемся встретиться завтра. На том же месте, в тот же час.

Я вальсирую по дому в полной уверенности, что Анна обо всем догадается, как только увидит мои растрепанные волосы и блестящие глаза, раскрасневшееся лицо и припухшие губы. Но Анна слишком занята творчеством, она ползает на четвереньках по ковру в гостиной, складывая вместе детали свитера, а кухонный стол завален узорами для будущих изделий. Моголь сидит в уголке, скрестив ноги по-турецки, его челюсти склеены большущей ириской. Он тоже творит, в руках у него спицы толщиной с карандаш и алая шерстяная пряжа в три сложения.

— 'Мотри, Элли, 'мотри, — говорит он, роняя сладкие слюни с подбородка. — Я 'мею вязать!

— Молодец, Моголь.

— Мне бы научиться как следует вязать, — вздыхает Анна. — Боже праведный, во что я только втравилась, Элли? Наверное, затмение нашло. Будь ангелом, помоги мне придумать еще один-два рисунка.

— А может, так и сделать — ангела? Спереди ангелочек с нимбом из золотого люрекса, с крылышками какой-нибудь там гладью, чтобы было похоже на перья, а сзади чертик с рожками и копытцами из серебряного люрекса?

— Ой, Элли, это гениально!

Я весь вечер помогаю Анне: образцовая дочь с неисчерпаемым запасом потрясающе оригинальных идей. Возвращается домой папа, треплет меня по кудлатой голове и деликатно спрашивает, повидалась ли я с Расселом.

— Да, в «Макдоналдсе», — отвечаю я.

— Ах! Любовь среди биг-маков, — изрекает папочка. — Ну что ж, лишь бы ты успевала домой к чаю.