— Элли, погоди минутку, — просит Анна. — Твой отец вернётся неизвестно во сколько. На него нельзя положиться. У меня сегодня первое занятие на курсах итальянского, будь лапочкой, уложи Моголя спать.

— Слушай, мне задали груду уроков, — хнычу я. Но недолго. Вскоре я меняю тактику и замечаю, что другим платят за то, что они сидят с детьми.

— Вот ещё! Я не ребёнок! — вмешивается Моголь. — И вообще, что значит «сидеть с детьми»? Элли, только не садись на меня!

— Если не замолчишь, так и сделаю, — бурчу я.

В конце концов я сдаюсь. Но очень и очень неохотно. Не понимаю, что Анна так упёрлась в этот итальянский. Все равно мы не рванём в Рим, не будем наслаждаться Флоренцией. Как всегда, будем мокнуть в Уэльсе.

Анна кормит Моголя ужином, купает его и переодевает в пижаму. Остаётся проследить, чтобы он не забыл сходить в туалет, и уложить его спать. Скажете, ерунда?

Он начинает скакать по комнате, как обезьянка, а стоит мне его схватить, принимается вопить, вырываться и хохотать. Наконец-то приходит папа, и Моголь с гиканьем вылетает ему навстречу.

— Эй, эй! Почему мы ещё не спим, господин Омлетик? — улыбается папа. И укоризненно смотрит на меня: — Элли, зачем ты позволяешь ему возбуждаться перед сном? Он теперь не уснёт.

Снова я виновата. Вот и вся благодарность. Больше всего раздражает то, что при папе Моголь сразу же успокаивается. Забирается ему на колени и слушает сказку про медвежонка. Улыбается как ангелочек и поглаживает пальцем картинки в книжке.

Между прочим, это моя детская книжка. Но чтобы папа хоть раз читал её мне? Чтобы я сонно и доверчиво прижималась к нему?

— Что случилось, Элли? — вдруг поднимет голову папа. — Почему ты хандришь?

— Ничего я не хандрю. Уже и посидеть спокойно нельзя? Это преступление?

— Пап, давай дальше! — требует Моголь. — Не болтай с Элькой-сарделькой!

— Моголь! — восклицает папа, подавляя смешок.

Ну, все. Больше не могу. Мне становится трудно дышать. Я бреду к себе и включаю музыку. На полную громкость.

Надо хотя бы открыть учебник, но тут я ловлю собственное отражение в зеркале. Волосы торчат во все стороны, взрыв на макаронной фабрике, я решаю привести их в порядок и прикидываю то одну, то другую причёску. Можно скрутить их и уложить в аккуратный узел на затылке — вроде бы неплохо, — но тогда щеки кажутся ещё толще. Боже, насколько толще. Лицо становится похожим на огромный белый резиновый мяч, на подбородке вздувается прыщ, на носу ещё один, поменьше, розовато-белый мяч в красную крапинку. Анна говорит, прыщи нельзя давить. Ей-то хорошо, у неё потрясающая нежная кожа английской леди, у неё никогда не было прыщей.

И я давлю. Лучше не становится. Я чувствую себя уродиной. Неудивительно, что у меня нет парня. Кто захочет со мной встречаться? Только близорукий Дэн, да и тот с криком умчится прочь, если протрёт очки и увидит меня во всей красе.

Я достаю письмо и перечитываю его. В комнату без стука врывается папа.

— Папа! Почему ты не постучал?

— Я стучал. Неудивительно, что за этим рёвом ты не слышала. Приглуши звук, Моголь лёг спать.

Моголь-Моголь-Моголь-Моголь-Моголь. Я представляю себе маленьких Шалтаев-Болтаев, рядком усевшихся на стене. И скидываю их по одному: шмяк-шмяк-шмяк.

— Ну конечно, все для нашего чудо-мальчика, — говорю я и выключаю музыку.