Она повела нас вниз по подвальной лестнице, но оттуда тянуло такой отвратительной вонью, что мы остановились как вкопанные.

— Они под водой лежат, — сказала швейцарова жена, — только сохранить их свежими все равно невозможно. Трупный запах нипочем не истребишь.

— Ну, ребятки, надо вам знать, что сюда свозят тех, кто наложил на себя руки, — сказала кухарка, — чтобы будущие доктора могли их разрезать.

Мы вошли в большой подвал, вполне светлый, только пахло там так противно, что мы зажали руками носы.

— Может, лучше все-таки поворотить обратно? — сказала швейцарова жена.

— Да мы на минуточку! — с этими словами кухарка отворила какую-то дверь.

Я стояла совсем рядом и заглянула в продолговатое, полутемное помещение. Вдоль одной стены тянулись широкие нары, а сверху на них непрерывно сеялась водяная изморось. На нарах лежали четыре покойника, головами к стене, ногами к подвалу, как бы в большой семейной кровати.

Я видела их лишь одну секунду, но точно знаю, как они выглядели. Ближе всех к двери лежал старик с клочковатой черно-седой бородой и острым носом. Одет в долгополый сюртук, так что виднелись только ступни, босые, все в шишках и болячках. Если б не эти ноги, смотреть на него было бы совсем не трудно.

Подле старика лежала молодая женщина. Ну, не юная, конечно, лет этак тридцати. Высокая и жутко распухшая. Одежда во многих местах порвана, так что в прорехах виднелась бледная, сероватая кожа. Лицо распухло меньше, чем тело, поэтому я заметила, что она была красивая.

Рядом с ней — мальчик лет пяти или шести. На лицо надвинута шапка, так что я его не видела, но тело с одного боку совсем обнажено, и из большой раны вываливались внутренности.

Последний мертвец выглядел как узел черной одежды. Думаю, это был мужчина, но не уверена. В одном месте из узла торчала нога, в другом — рука. Волосы лежали там, где должно быть ногам, а подбородок высовывался из-под мышки. Судя по всему, его изрезало на куски.

Вот что я успела увидеть, прежде чем подошла швейцарова жена и захлопнула дверь.

Когда мы поднимались по лестнице, наша кухарка сказала, что нынче покойники просто жуть, а швейцарова жена слегка недружелюбно ответила, что они примерно такие же, как всегда. Вероятно, не одобряла, что мы, дети, на них смотрели.

Хотя я одинаково отчетливо разглядела всех покойников, больше всего меня тронула утопленница. Подумать только, она была так несчастна, что бросилась в озеро и утопилась!

Я слыхала подобные рассказы и не раз читала подобные истории, но раньше не понимала, о чем они повествуют. Да-да, ничегошеньки не понимала в описаниях несчастий, какие читала в книгах.

Так ужасно, что все это правда.

Я думала о больных, о калеках, а в первую очередь о тех, кто так несчастен, что не может больше жить.

Смогу ли я радоваться теперь, когда знаю, сколько на свете бед?

Никогда в жизни, наверно, не смогу играть и смеяться. Никогда не смогу пойти в театр. Никогда больше не смогу быть такой, какой была, уходя воскресным утром из дома.

Утром, когда мы шли через Кунгсхольмсбру, мне казалось, что там очень красиво. На обратном пути я ничего такого не видела. Наверное уже ничто на свете никогда не покажется мне красивым.

Возвращаясь домой, я думала, что Стокгольм уродливый город. Думала, что вода под мостом полна лягушек и громадных ослизлых тритонов. И встречные прохожие на мосту казались мне вовсе не людьми, а полуразложившимися трупами.

26 марта, на следующий день после Благовещения

В понедельник я записала, что расскажу об одной странности, приключившейся у меня с Акселем Оксеншерной. А теперь беру свои слова обратно, ведь, если вдуматься, все это чистейшие фантазии.