— Гм… — Он едва скользнул взглядом по картине, а потом перевел его на меня. — Это вы написали, мисс Руа?

От того, как это было сказано, краска залила щеки.

— Разумеется, я.

Пару секунд мистер Ваттинг буравил меня взглядом.

— Вынужден вам отказать, — сказал он и подвинул холст двумя пальцами в сторону.

Кабинет сузился до полотна, а потом снова растянулся в полный размер. Руки похолодели.

— Но вы даже не взглянули толком.

Снисходительность сменилась раздражением.

— Я слишком ценю свое время, мисс Руа, чтобы отчитываться перед вами о причинах своих решений. Поэтому прошу…

— Позвольте.

Как и в прошлый раз хриплый голос раздался из-за спины, только на сей раз подпрыгнули мы вместе с директором. Серебристый набалдашник коснулся стола, и пальцы мистера Ваттинга отпрыгнули от холста, словно его могли ужалить. Я же, напротив, замерла, глядя на трость, едва касающуюся уголка картины. И моего локтя. Затянутая в платье, я почему-то чувствовала ее, как раскаленную сталь на обнаженной коже. А еще присутствие у себя за спиной: мужчина стоял гораздо ближе, чем допускали приличия, но прежде чем я успела об этом заявить, меня уже обошли. Трость скользнула в его руку словно на невидимой нити, легла как влитая. Маска открывала только губы и подбородок, и я вдруг поняла, что смотрю на эти самые губы. Сжатые в тонкую линию.

Вспыхнув, отвела взгляд.

— Ох… Месье Орман, не знал, что вы заглянете сегодня. Безумно рад вас видеть! — Директор музея как-то подозрительно засуетился. — Право-слово, не тратьте время, хороший знакомый попросил посмотреть работу своей протеже, и я не смог ему отказать…

Не знаю почему, но именно сейчас за «протеже» мне захотелось огреть его тубой.

— Пауль, — прекратил излияния Ваттинга мужчина.

— Что?

— Я просил называть меня только по имени.

— Да, конечно. — Лысина засверкала еще сильнее, директор полез за платком. — Давайте проводим мисс и обсудим…

— Кто вам позировал? — не обращая ни малейшего внимания на бормотание директора, спросил мужчина.

Взгляд сквозь прорези маски вонзился в меня, мешая дышать.

— Никто, — через силу ответила я, почему-то глядя на трость.

И на руку в перчатке, сжимающую набалдашник. Он сжимал его почти нежно, постукивая пальцами по взрезанному узором серебру, но меня не оставляло чувство, что сдави месье Орман чуть сильнее — и металл раскрошится в пыль.

— Я не могу позволить себе натурщицу, — сбросив оцепенение, вернулась к картине. — И потом, это скорее собирательный образ. Образ всех женщин Энгерии, освобождающихся от цепей жестких рамок. Это символизм. Свобода.

На картине была изображена девушка. Разлетающиеся прахом цепи, босые ноги, платье с неброским кружевом, и темные, льющиеся за спиной волосы. За стягивающими хрупкие запястья оковами, врастающими в стену, не было ничего, кроме размытой пепельно-серой дымки каменных стен и холода стали. Впереди раскинулось многоцветье красок и высокое небо: там, куда она делала шаг, ее платье обретало цвет — так же, как обнаженные плечи и очертания города.

Невольно засмотревшись на нее, подняла голову, чтобы снова наткнуться на пристальный взгляд.

— Как вы ее назвали?

В этом хриплом голосе было что-то неуловимо-притягательное и в то же время пугающее.