– Его поддерживают в хорошем состоянии. Но его чуть не уничтожили. Люди решили, что оно портит вид Старого кампуса и хотели его снести.

– Так чего не снесли?

– Книги приписывают все заслуги кампании за сохранение памятников архитектуры, но на самом деле «Лета» выяснила, что оно несущее.

– Несущее что?

– Оно несущее в духовном смысле. Оно являлось необходимой частью старого ритуала, оберегающего кампус.

Они повернули направо, в сторону псевдосредневековой опускной решетки Ворот Фелпса.

– Так раньше выглядел весь колледж, – продолжал Дарлингтон. – Небольшие здания красного кирпича. Колониальные. Во многом похоже на Гарвард. Потом, после Гражданской войны, возвели стены. Теперь большая часть кампуса представляет собой россыпь запирающихся и обнесенных стенами фортов. Что-то вроде главной башни замка.

Отличным примером был Старый кампус – внушительный четырехугольник высоких каменных общежитий, окружающий огромный солнечный двор, вход в который был открыт для всех, пока не спускалась ночь, и ворота не закрывались.

– Зачем? – спросила Алекс.

– Чтобы отвадить чернь. После войны солдаты возвращались в Нью-Хейвен одичавшими. Большинство из них были холостыми, многие получили увечья в боях. К тому же прошла волна иммиграции. Ирландцы, итальянцы, освобожденные рабы – все искали работу в промышленности. Йелю все это было не нужно.

Алекс рассмеялась.

– Что тебя насмешило? – спросил он.

Она оглянулась на свое общежитие.

– Мерси – китаянка. Рядом с нами живет нигерийка. Плюс я, полукровка. Все мы так или иначе сюда пробрались. Со временем.

– Это была долгая изнурительная осада.

Слово «полукровка» показалось Дарлингтону опасной наживкой. Черные волосы, черные глаза, кожа с оливковым отливом – она могла быть гречанкой. Мексиканкой. Белой.

– Мать – еврейка, никаких упоминаний об отце. Но я полагаю, что он у тебя был?

– Никогда его не знала.

Здесь скрывалась какая-то история, но он не собирался давить.

– Есть темы, думать о которых никому из нас не хочется.

Они дошли до Ворот Фелпса – большого гулкого сводчатого прохода, ведущего на Колледж-стрит, прочь от относительной безопасности Старого кампуса. Ему не хотелось отвлекаться. Им предстояло преодолеть слишком большое – буквально и образно – расстояние.

– Это Нью-Хейвен Грин, – сказал он, когда они зашагали по одной из каменных дорожек. – Когда была основана колония, здесь построили молитвенный дом. Город должен был стать новым Эдемом, заложенным между двух рек, как между Тигром и Ефратом.

Алекс нахмурилась.

– Зачем столько церквей?

На лужайке их было три: две в федеральном стиле, почти одинаковые, а третья – жемчужина неоготики.

– Почти в каждом квартале этого города есть церковь. Или раньше была. Сейчас некоторые из них закрываются. Люди их попросту не посещают.

– А ты? – спросила она.

– А ты?

– Нет.

– Да, посещаю, – сказал он. – Это семейная традиция.

Он заметил в ее взгляде тень осуждения, но объясняться было излишне. По воскресеньям церковь, по понедельникам работа – так было принято у Арлингтонов. Когда Дарлингтону исполнилось тринадцать и он заявил, что готов рискнуть гневом Господним ради пары лишних часов сна, дед схватил его за ухо и силком вытащил из постели, несмотря на свои восемьдесят лет.

«Мне все равно, во что ты веришь, – сказал он. – Работяги верят в Бога и ожидают от нас того же, так что ты либо оденешься и дотащишь свою задницу до церкви, либо я выпорю ее так, что живого места не останется».