Дэйн достал из пакета коробку, открыл, вытащил что-то завернутое в бумагу и плотный слой пузырьковой ленты.

- Я знаю, фарфоровую статуэтку будет очень трудно везти, но эта девушка-фотограф… она так сильно напомнила мне тебя.

Лера очень обрадовалась. И статуэтке, и золотой цепочке с кулоном в виде голубки, и особенно сильно медвежонку с косичкой, держащему в лапах сердце.

- Где ты такого достал?! – заверещала радостно и тут же прижала игрушку к груди. Потом отняла и принялась рассматривать. – Он же точно как ты! Еще и с косичкой!

- Да я случайно наткнулся на магазинчик с коллекционными медведями. Там вот попался один такой…похожий.

- Какая прелесть, Дэйн! Это же прелесть!

А когда он перекинул через плечо свою собственную косу, развязал тесьму с бусинами и протянул ей со словами: «Я знаю, как ты любила ее завязывать. Возьми», - Лера все-таки расплакалась.

*****

Вот и настал тот самый конец, который – они оба знали – непременно наступит. Прощальный мучительно-нежный поцелуй, слова «Я буду помнить» и тоска на душе, которая когда-нибудь перерастет в светлую грусть.

А пока боль на душе, чувство пустоты и ощущение, что настала совсем другая жизнь, в которой Лера в сделавшейся недоступной для него квартире на проспекте Художников пьет чай с родителями и братом, застегивает замки на сумках, где перебирает необходимые для полета бумаги: паспорт, билеты, приглашение, документы на въезд…

Уже чужая женщина впереди, у которой новое, как он надеялся, счастливое будущее. У нее Австралия, у него Война.

Он мог бы поехать с ней в аэропорт и мешать ее прощанию с родителями, ловить короткие, полные печали взгляды и молча заставлять страдать их обоих. Но не стал. Как не стал пока нажимать на кнопку браслета для того, чтобы вызвать к себе телепортера.

Скоро. Но еще не пора.

А пока просто сидел на лавочке в том самом сквере, где-то когда-то видел читающего газету деда, и слушал, как гудит вокруг город. У ног стоял пакет с фотографиями и биноклем; на соседней лавочке посреди нападавших на доски листья сидел одноглазый рыжый кот со спутанной шерстью. Опасливо косился на соседа – убежать или еще не стоит? – и поджимал под себя передние лапы, пытался согреться. Такой же одинокий и пустой внутри.

Эльконто пожалел, что с собой нет колбасы.

Ежеминутно хотелось достать из пакета фотографии, подержать, поперебирать, погладить знакомые черты, но что-то удерживало от этого. Пока это не вызовет ничего, кроме новой волны боли. Не стоит, позже.

У урны напротив, где кто-то выбросил пакет-майку, копошился бездомный пес: выискивал остатки еды, чем-то шуршал, придерживал край мешка лапой и иногда, когда везло выискать крошку съестного, чавкал. Большой пес, добротный, но худой.

У Дэйна снова кольнуло внутри, и он отвернулся.

Куда сейчас, в квартиру на Невском? Переночевать там? Зачем? Наверное, те стены уже не порадуют. Получается, только домой.

На выходе из сквера он столкнулся с одетой в тулуп бабкой-дворницей, сметающей листья в одну кучу, и сам не зная зачем спросил:

- Уважаемая, а те животные, что на улице, они ничьи?

Бабка поставила метлу вертикально – тощие ветки, вжавшись в асфальт, разъехались в стороны, -  поправила съехавший на глаза платок и неприязненно махнула рукой.

- А то! Сначала возьмут, а потом выкидывают. Тьфу! Что за люди? А их отсюда службы забирают…

- Какие службы?

- Ну, эти, что по отстрелу… Прикрываются, что везут в питомники, а сами на убой. Как можно псин да котов выбрасывать? Они тут дохнут с голоду, а я потом трупы собираю по кустам…

Про трупы Дэйн дослушивать не стал – вдруг развернулся и быстро зашагал обратно. По пути задрал рукав и нажал на кнопку браслета.

*****

- Ты уверен, что хочешь этого?

Бернарда явилась чуть помятая и сонная, будто только проснулась: в куртке, штанах, кроссовках и без шарфа.