На второй итерации маткопамять загружала в себя все реплики семени - сперва инструкции, посылаемые ими, в точности совпадали с данными первого прогона. Затем одна из инструкций обращалась к точке, где каждое считанное семя вынуждено было

И

бы запустить ускоренную перемотку последовательности кодов вплоть до следующей мотивоячейки, сцепленной с фоновым узором данных. То была последовательность холмов и курганов совершенно определенной формы — узнаваемой, но не уникальной, - но каждое семя упало на свое место, каждая локальная версия ландшафта была размещена по-особому. Маткопамять приступала к считыванию инструкций из различных частей каждого семени. Все они, как и прежде, сохраняли идентичность, но теперь каждое было окружено индивидуальным набором формовочных последовательностей, из которых в будущем должны были возникнуть специализированные участки психобластулы — эмбрионального сознания.

Технология восходила к началу времен: недифференцированные стволовые клетки распускающегося цветка следовали само-загруженным мотивам, выраженным градиентами химического окружения, развиваясь в пестики или тычинки, лепестки или плодосоцветия; куколка насекомого, основываясь на градиенте белковой концентрации, «определяла», какие каскады генетических последовательностей запустить и что оформить из бесструктурной массы — брюшко, дыхательное горло или головку. Цифровая версия эмбриогенеза, разработанная конисианцами, использовала очищенную вытяжку процесса: начинала с четкой разметки инфопространства, затем позволяла локальным меткам выполнить самораспаковывающиеся из семени инструкции, активировала и отключала по мере надобности специализированные подпрограммы и подпрограммы подпрограмм, и так цикл повторялся на все более мелких масштабах, пока самоподобие не трансформировало первичный грубый набросок рождающейся структуры в работу филигранной точности.

К началу восьмой итерации маткопамять содержала сотню триллионов копий умосемени. Большего не требовалось. Большинство копий, как и прежде, занимались гравировкой и детализацией окрестного ландшафта, но некоторые оставляли эту работу, не обращая более внимания на команды Формовки, и принимались выполнять короткие петли инструкций, которыми по примитивным сетям, разросшимся между семенами, запускались потоки координирующих импульсов. Такие петли назывались глашатайками. Вехами на пути импульсов служили высочайшие выстроенные в ходе первичной Формовки гребни и холмы. Импульсы можно было уподобить наконечникам стрел, перелетавших через эти гребни всего лишь в паре кодошагов от верхушек. Хотя Формовка осуществлялась в четырех измерениях, сети сохраняли трехмерную структуру. Маткопамяти оставалось вдохнуть в них жизнь, выпустив синхронизационные импульсы по ребрам сетей, точно квадриллионы машин между триллионами развязок десятитысячеуровневого монорельса.

Некоторые глашатайки испускали псевдослучайные сигнальные последовательности, другие - битовые потоки, служившие аналогами тактовых генераторов. Импульсы сновали по лабиринтам целевой конструкции, огибая места, где все еще достраивались сами сети, где почти каждая ячейка была связана со всеми остальными, и еще не настало время решений, какую сеть расплести, а какую сохранить. Почуяв участившийся инфотраффик, пробуждались ото дремы новые формовочные коды, чтобы демонтировать избыточные связки и оставить лишь те, по которым одновременно прибывали импульсы в числе, превышавшем некоторое критическое. Из всех бесчисленных альтернатив таким образом выбирались пути, которые могли действовать синхронно. Сплетаемые сети не были лишены тупиков, но, стоило туда уткнуться заметному количеству импульсов, как формовочные коды замечали это и конструировали обходные маршруты. И пускай первые потоки данных были абсолютно бессмысленны, их

было вполне достаточно, чтобы пробудить к жизни мыслемеха-низмы нижнего уровня. Любого сигнала сейчас хватило бы.

Существовали полисы, где от процедуры зачатия новых граждан вообще отказались, предпочтя ей прямую сборку из общего набора подсистем.