Даже дом словно боялся Миранды. Ненастье все длилось, и с её возвращением темнота, холод, сырость словно стали ещё мрачнее. Дом стонал и ежился. Сама Миранда была в крайне угнетенном состоянии и очень резка со всеми, кто к ней приближался. Энн нервничала, с дочерью держалась как-то особенно неумело, а порой вдруг становилась веселой, и это удручало Пенна больше, чем её привычная серьезность. Однажды утром он услышал то, чего ещё никогда не слышал: Энн пела, и от этих звуков, отдававшихся под сводами угрюмого вещего дома, Пенна пробрала дрожь, как от предчувствия грядущих бед.

Сейчас он беспокойно ворочался в постели. Он уже несколько раз вставал и смотрел на свет лампы, ещё горевшей в комнате Миранды во второй башне. Было, в сущности, не очень поздно. Когда Миранда ушла спать, Пенн тоже улегся, не то с отчаяния, не то от скуки, и попытался утешиться книгой «Такова жизнь». Но и Том Коллинз[21] не соответствовал его настроению. Миф о героическом прошлом, великолепный образ нового, свободного человека в поражающе древней стране — все это сейчас было мертво. Уплыли в бесконечную даль плакучие акации и величественные эвкалипты, алые бангсии и пятнистые леопардовые деревья. Вся огромная многоцветная страна таяла, как сон, и Пенн с тревогой почувствовал, что ему впервые изменяет патриотизм. По сравнению с тем, что он переживал, даже быть австралийцем казалось бессмысленным.

Он никак не мог улечься удобно. Все тело болело от желания, и это порождало как бы постоянную усталость, и приятную и тягостную. Он снова встал и подошел к окну. У Миранды все ещё горел свет. Он надел халат и стал бродить по комнате, хмуро оглядывая сбитую постель, свои несколько книг на белой полке. На столе в синем кувшине стояли розы, которые утром принесла Энн. Рядом лежал шведский нож — подарок Хамфри. Он раскрыл его, потрогал лезвие. Хамфри очень хорошо к нему относится. Только Хамфри и было интересно слушать про Австралию. А теперь он опять приглашал Пенна в Лондон, но Пенн опять отказался. Нож отличный, хотя немецкий кинжал, конечно, во сто раз лучше.

Пенн выдвинул ящик и достал из него кинжал. Без малейшего усилия он вынул его из ножен, покачал на руке и почувствовал себя опасным человеком. Расставаться с кинжалом ужасно не хотелось. Он ещё не говорил о нем Миранде, все откладывал, да и вообще с тех пор, как он чуть не отдал ей кинжал тогда на кладбище, ему было не до того. Снова он подошел к окну и посмотрел на свет её лампы, легонько царапая левую ладонь кончиком кинжала.

Лишиться его было жалко, но радовало сознание, что сам он доставит Миранде удовольствие и принесет ради неё пусть маленькую, но ощутимую жертву. Возвращение кинжала хотелось обставить поэффектнее, и Пенн начал раздумывать: когда же мне его отдать? Он пошире раскрыл окно. Ночь была очень темная, но потеплело и пахло цветами — тысячами роз. Из темноты Пенну явилась идея — отдать кинжал сейчас.

А почему бы и нет? Сердце забилось чаще, щеки пылали. Он отошел от окна. Он ещё никогда не был у Миранды в комнате. Она его не приглашала, да и вся та башня представлялась ему запретной. Идея, явившаяся из темноты, сильно его испугала. Способен он подняться в ту башню? При мысли, что он может испугать Миранду, он сам ещё пуще испугался. Но и соблазн был велик, и в следующую минуту он уже вообразил, как взбегает по лестнице и заключает Миранду в объятия.

Этак бог знает до чего можно додуматься, сказал себе Пенн. Лучше заберусь в постель. Но он не двинулся с места, стоял и хмурился. Как, в сущности, обстоит у него дело с Мирандой? Он был убежден, что нужен ей и что нравится ей гораздо больше, чем она показывает. А то с чего бы ей так часто искать его общества, пусть только затем, чтобы его подразнить? И ещё он был убежден, уже без всяких к тому оснований, что прыжок с дерева имел целью произвести на него впечатление.