«— Я могу показаться вам эгоистом, потому что начинаю с рассуждений о самом себе, — продолжал он. — Мне самому кажется, что я говорю совсем не то и совсем не так, как надо. Но сладить с собой я не в силах. Что поделаешь? Вы моя погибель.

Она вздрогнула — такая страсть была в этих последних словах и в движении рук, которым они сопровождались.

— Да! Вы моя погибель… погибель… погибель! Я не знаю, что с собой делать, я перестаю доверять самому себе, я не владею собой, когда вижу вас или только думаю о вас. А мои мысли теперь непрестанно полны вами. Я не могу избавиться от этих мыслей с первой нашей встречи! Какой это был день для меня! Какой злосчастный, гибельный день!

Что-то похожее на жалость примешалось к чувству отвращения, которое он вызывал в ней, и она сказала:

— Мистер Хэдстон, мне очень жаль, но я никак не хотела причинить вам зло.

— Вот! — с отчаянием крикнул он. — Теперь получается, будто я в чем-то вас упрекаю, вместо того чтобы раскрыть перед вами душу! Сжальтесь надо мной! У меня все выходит не так, как нужно, когда дело касается вас!.. Нет, нет! Это произошло бы независимо от моей воли. Ведь не зависит же от моей воли то, что я сейчас здесь. Вы притягиваете меня к себе. Если бы я сидел в глухом каземате, вы исторгли бы меня оттуда! Я пробился бы сквозь тюремные стены и пришел бы к вам! Если бы я был тяжело болен, вы подняли бы меня с одра болезни, я сделал бы шаг и упал к вашим ногам!

Дикая сила, звучавшая в словах этого человека, — сила, с которой спали все оковы, — была поистине страшна. Он замолчал и ухватился рукой за выступ кладбищенской ограды, точно собираясь выворотить камень.

— Ни одному человеку не дано знать до поры до времени, какие в нем таятся бездны. Некоторые так никогда и не узнают этого. Пусть живут в мире с самими собой и благодарят судьбу. Но мне эти бездны открыли вы. Вы заставили меня познать их, и с тех пор это море, разбушевавшееся до самого дна, — он ударил себя в грудь, — не может успокоиться… Я люблю вас. Какой смысл вкладывают в эти слова другие люди, мне неведомо, а я вкладываю в них вот что: меня влечет к вам непреодолимая сила, она владеет всем моим существом, и противостоять ей нельзя. Вы можете послать меня в огонь и в воду, вы можете послать меня на виселицу, вы можете послать меня на любую смерть, вы можете послать меня на все, чего я до сих пор страшился, вы можете послать меня на любую опасность, на любое бесчестье. Мысли мои мешаются, я перестал быть самим собой, вот почему вы моя погибель».

Мы, как уже говорилось, абсолютно ничего не знаем об отношениях Диккенса и Эллен и о характере его страсти; быть может, она была именно такова?

Мы можем что угодно предполагать об участи ребенка Эллен, но скорее всего его все-таки уже не было в живых, иначе бы Диккенс наконец придумал, что с ним делать; были, однако, живые сыновья, и они не оправдывали возложенных отцом надежд, и надо было их куда-то пристраивать. Фрэнсис, учившийся в Германии медицине, был признан бесперспективным, и его (уже совершеннолетнего) отправили в Индию, где он по протекции мисс Куттс устроился в конную полицию. Генри — самый успешный из детей Диккенса — полагал, что это не было правильным решением. «Фрэнка я всегда считал самым умным и начитанным из всех нас, несмотря на его вспыльчивость и странные причуды». Видимо, именно вспыльчивость и «причуды» побудили отца отослать сына подальше от соблазнов. В «Больших надеждах» Диккенс весьма убедительно описал, как хороший вроде бы парень, живя в Лондоне, вмиг становится расточителем и мотом; помня своего отца, он очень боялся такой участи для сыновей.