|
Но кто же не знал, что Стойо Петканов, верный духу своего народа, спит с горшком дикой герани под кроватью? Это знал каждый. И они капитулировали на третьи сутки. Он подрезал побеги маникюрными ножницами, чтобы растение могло уместиться под низкой арестантской койкой, и спал с этого дня гораздо лучше. И вот теперь он ждал Солинского. Стоя в двух метрах от окна, он попирал левой ногой прочерченную на полу белую линию. Какой-то неумеха попытался провести по сосновым доскам идеальный полукруг, но то ли от волнения, то ли с похмелья руки у него дрожали, и линия получилась неровной. Неужели они и впрямь боятся, что он может покуситься на свою жизнь? На их месте он бы только приветствовал такой исход и позволил бы арестованному разгуливать по комнате, где ему вздумается. В эти несколько дней всякий раз, когда его выводят в коридор, ему представляется одна и та же сцена: его останавливают перед заляпанной металлической дверью, снимают наручники, а потом – толчок в спину и резкий крик «Беги!». Он инстинктивно бросается вперед – и тут его настигает выстрел. Почему они не прибегли к такому выходу, он понять не мог, и их нерешительность служила еще одним резоном презирать их. Он слышал, как часовой щелкнул подкованными каблуками при появлении Солинского, но не повернул головы. Будто он не знал, кого увидит: пухлощекого, откормленного мальчишку в итальянском костюмчике с блестками, с лицом, выражающим готовность к услугам; контрреволюционера и сына контрреволюционера, говнюка и сына говнюка. Президент продолжал смотреть в окно и, даже заговорив, не удостоил собеседника взглядом. – Значит, теперь у вас и женщины взбунтовались? – Это их право. – А кто следующий? Дети? Цыгане? Умственно отсталые? – Это их право, – тем же ровным голосом повторил Солинский. – Может быть, это их право, но что это все означает? Правительство, не способное удержать баб на кухне, обосралось, вот что это значит, Солинский! – Поживем – увидим, куда спешить? Петканов кивнул, как бы подтверждая свои слова, и повернулся наконец к прокурору. – Ну, ладно… А как ты, Петр? – Он вдруг бросился ему навстречу, протянул руку. – Давненько мы не встречались… Поздравляю с… нынешней удачей. Нет, надо признать, это уже не мальчишка и вовсе не откормленный и пухлый – желтовато-бледный, подтянутый, худощавый, волосы начинают редеть; держится пока что совершенно невозмутимо. Ладно, поглядим, что дальше будет. – Мы не встречались, – сказал Солинский, – с тех самых пор, как у меня изъяли партбилет и назвали в «Правде» фашистским прихвостнем. Петканов хохотнул: – Кажется, это тебе не слишком повредило. Или ты хотел бы и сегодня оставаться в партии? Она ведь не запрещена. Генеральный прокурор сел за стол, положил руки на бумажную папку-скоросшиватель. – Насколько я понял, вы отказываетесь от предоставляемой вам по закону защиты. – Совершенно верно. – Петканов решил, что ему выгоднее вести разговор стоя. – Но было бы благоразумнее… – Благоразумнее? Эх, Петр, я тридцать три года провел, стряпая эти вонючие законы, уж я им цену знаю. – Тем не менее государственный адвокат Миланова и государственный адвокат Златарова уполномочены судом представлять ваши интересы. – И тут бабы! Скажи им, пусть не беспокоятся. – Им предписано присутствовать в суде и осуществлять вашу защиту. – Ну, это мы еще посмотрим… А как здоровье твоего отца? Я слышал, что не очень хорошо. – У него рак. – Прости, пожалуйста… Обними его за меня, когда увидишь. – Это вряд ли. Бывший президент взглянул на руки Солинского: тонкие, костлявые, поросшие черными волосками пальцы нервно барабанят по бледно-желтой папке. |
